Дочь якудзы. Шокирующая исповедь дочери гангстера - [2]

— Ты, подонок из якудза! Имей в виду, ты не получишь ни гроша из семейных денег Тендо, — прошипел он.

— Похороны еще не закончились, а ты, сукин сын, уже завел речь о деньгах? Да иди ты на хер, а меня оставь в покое, — прорычал отец и быстрым шагом вышел из комнаты.

Остальные родственники сидели, уставив глаза в пол. Дед скончался буквально на днях, а эти люди уже были готовы устроить из-за его денег свару. Мне стало тошно. Помнится, я еще тогда подумала, что папа, может, и член якудза, но в этот раз, несомненно, прав.

Через несколько дней отец попал в передрягу, и его посадили в тюрьму. После переезда мы так и не завели себе друзей среди новых соседей, однако вдруг оказалось, что буквально вся округа судачит о нас, причем никто и слова хорошего не сказал. Это был первый, но не последний случай, когда я столкнулась с озлоблением, осуждением и клеветой.

Однажды, когда я сидела на улице перед домом и пыталась нарисовать его акварелью, ко мне подошла одна из женщин, живших на нашей улице. Она наклонилась и прошептала мне на ухо: «Сёко-тян, а ты знаешь, что твой старший брат на самом деле тебе не брат? Твоя мама родила его до того, как встретилась с твоим папой».

К брату мое отношение не изменилось, но я не могла понять, с какой стати нужно говорить подобные вещи ребенку. Окрестная детвора не отставала от своих родителей. Меня дразнили «дочерью якудза» и все шесть лет начальной школы постоянно задирали и травили. Я стала изгоем.

Во втором классе со мной произошел один случай, который я запомнила на всю жизнь. Наступило время уборки, и так получилось, что мыть учительскую выпал черед моей группе. Я стояла на четвереньках и вытирала пол между двумя столами так, что меня не было видно. Услышав знакомый голос учительницы, которая всегда была со мной добра, я навострила уши.

— Сёко Тендо? Да, она умеет рисовать, читать и писать элементарные вещи, но на этом ее таланты заканчиваются. Такую идиотку трудно чему-то научить.

В ее голосе звучало отвращение. Она вынула из стопки на столе листок бумаги, и остальные учителя столпились вокруг, чтобы на него посмотреть, после чего засмеялись:

— Да уж… и впрямь! Вы не шутите. Они изучали мою контрольную работу, которую мы недавно писали. Может, я и не показала лучший результат, но зато очень старалась. Потом учителя заметили меня, остолбенели, всполошились, залепетали: «Уборка закончена? Ты славно потрудилась!» И с приклеенными к лицам фальшивыми улыбками выпроводили меня из учительской.

Так я узнала, что люди могут быть двуличными, и запомнила этот урок на всю жизнь.

В те годы детям в возрасте от четырех до четырнадцати лет не разрешалось посещать тюрьмы, поэтому нам с Маки так и не довелось встретиться и поговорить с папой. Мама взяла на себя управление делами компаний, а также обязанности по присмотру за младшими членами банды. Ей приходилось повсюду таскать с собой малышку На-тян, но она не роптала, молча дожидаясь того дня, когда освободят папу. Я ни разу не слышала, чтобы она жаловалась. Не желая огорчать и тревожить ее еще сильнее, я никогда не упоминала о том, что происходит в школе.

Поскольку я никому не рассказывала об издевательствах, меня стали обижать чуть не каждый в день: засовывали в печку тренировочный костюм и кеды, в дни дежурства по школе всегда ставили на самую тяжелую работу — скрести полы, но большую часть времени просто не обращали внимания, словно меня и вовсе не существовало. Странно, но ученики, которые относились ко мне наиболее враждебно и от которых доставалось крепче всего, были в основном из отличников, их родители занимали престижные должности в крупных фирмах. Дети издевались надо мной так искусно и изобретательно, что учителя это замечали, только когда я начинала жаловаться. Я знала: рассказывать об этом кому-нибудь бессмысленно — будет только хуже. Мои мучители просто постараются, чтобы в следующий раз их не поймали. Но что бы они ни придумывали, я никогда не плакала, а школу пропускала, только когда сильно болела.

Моими единственными друзьями были блокнот и карандаш. На переменах и в обеденные перерывы я рисовала, не обращая внимания на колкости одноклассников.

— Твой папка — якудза! Ой, спасите, боюсь-боюсь!

— Видать, твой папа не придет на родительский день, ведь он сидит в тюрьме.

— Да, он якудза! А что в этом плохого? — Я не могла сдержаться лишь в одном-единственном случае: когда оскорбляли моих родителей. Даже если я и была дочерью члена якудза, а значит, меня можно смешивать с грязью, я решила, что не стану притворяться и строить из себя того, кем никогда не являлась, лишь ради того, чтобы завести друзей.

Когда я возвращалась из ненавистной школы домой, у парадного входа меня всегда поджидали собака с кошкой. Я садилась, гладила их, чувствуя, как пальцы скользят по мягкой шерсти, и мне становилось спокойней. Люди лживы и жестоки, но звери не такие. Карпы, которых я кормила каждый день, заслышав звук моих шагов, плыли за мной вдоль берега пруда. Я им была нужна, и для меня они являлись не просто животными, а членами семьи. Выглядывая по весне из окна своей спальни, я видела лепестки цветущей сакуры, танцевавшие на весеннем ветру, словно снежинки, и мое сердце радостно билось, будто бы пускаясь в пляс вместе с ними. Осторожно прижавшись ухом к стволу дерева, я замирала, уверенная, что слышу едва заметное биение пульса, и мне казалось, дерево со мной разговаривает. Когда наступало лето и сакура сбрасывала цветы, я ложилась под ней, смотрела на небо и рисовала в воображении мир, скрывавшийся за плывущими облаками. В детстве дом был единственным местом, где я чувствовала себя по-настоящему счастливой.