Дочь Востока. Автобиография - [80]

До этого меня арестовывали трижды, впервые вместе с моим 62-летним отцом 1 октября 1977 года, в день, когда Зия впервые отменил выборы. Тогда машины и джипы с полицией подъехали к нашему дому в Хайрпуре во внутреннем Синдхе, где я баллотировался в члены провинциальной ассамблеи от ПНП. Полицейские сковали меня с отцом наручниками за руки и повели по улицам пешком, а машины двинулись следом. Народ с тротуаров с удивлением наблюдал за нашим продвижением по проезжей части под конвоем полиции. Сначала я не знал, куда деваться от стыда, накинул на наручники платок. Но потом заметил сочувствие на лицах людей и убрал платок. Двадцать пять суток мы с отцом провели в полицейском участке, спали там же, на полу, после чего какой-то армейский майор меня освободил, а отца приговорил к году заключения в суккурской тюрьме.

Через год, когда многим в Хайрпуре угрожал арест за призывы к освобождению председателя Бхутто, меня снова арестовали. На этот раз они не застали меня дома, устроили обыск и вторглись на женскую половину нашего дома, куда еще никогда не заходил ни один посторонний мужчина. Они опустошили шкафы, ящики столов и комодов, учинили настоящий погром. Схватили меня на свадьбе друга и упрятали в камеру размером семь на десять футов, в которой я стал двадцать первым узником. Обвинили меня в поджоге. Ни доказательств, ни свидетелей они не обнаружили, потому приговорили к году тюремного заключения за подстрекательство толпы на беспорядки.

Но арест 1981 года оказался хуже всего, что со мной в жизни приключалось. Мне завязали глаза и везли шесть часов из Карачи в Хайрпур, в тамошнюю тюрьму. Там мне три дня не давали ни крошки еды. Оттуда увезли в Хайдарабад, а потом среди ночи вдруг снова в Карачи, в полицейский участок Фрер. «Дайте мне хоть чашку чаю», — попросил я полицейских. «Все, что тебе положено, получишь в 555-м», — отвечали они. Это звучало зловеще. 555-й — штаб Пакистанского ЦРУ в Карачи.

Снова меня впихнули в полицейский фургон. В этот раз я оказался в совершенно темной камере, об потолок которой сразу стукнулся макушкой. «Осторожно!» — раздался заставивший меня вздрогнуть крик. Оказалось, я наступил в темноте на чьи-то ноги. Сколько нас всех там мариновали, не имею представления.

Через какое-то время я предстал перед полковником Салимом, начальником межведомственной разведки. Он вручил мне карандаш и бумагу. «Напишите, что Беназир Бхутто организовала взрыв на стадионе, а ее мать связана с угоном самолета», — приказал он мне. «Как я могу писать о том, о чем ничего не знаю?» — спросил я. Он повторил приказ. Я отказался. Тогда он позвонил и вошел Лала Хан, знаменитый пыточных дел мастер 555-го. Он закрепил мои ноги в специальном станке типа колодок и принялся колотить по коленям длинной палкой. Боль нарастала, вскоре по лицу моему потекли слезы. Я повторял, что ничего не знаю ни о взрыве, ни об угоне, но Лала не обращал на мои слова внимания, его они просто не интересовали, он продолжал свое дело. Когда он наконец закончил, я не мог пошевелить ногами. «Вставай, если не хочешь на всю жизнь остаться парализованным», — холодно посоветовал мне специалист.

Меня перевели в другую камеру. Туда ко мне поочередно являлись представители четырех управлений разведки, допросы сводились к приказам написать, что Беназир и бе-гум-сахиба причастны к взрыву на стадионе и угону самолета. Я отказывался, и приходил Лала.

Иногда меня заставляли наблюдать, как других подвешивали вниз головой и били, я с содроганием сердца слушал их крики. Иногда меня самого подвешивали к потолку так, что пола можно было лишь коснуться кончиками пальцев ног, и оставляли висеть часами. Часто ночами приставленные к дверям стражники не давали мне спать, задавая идиотские вопросы, спрашивая, как меня зовут. Если я молчал, меня тут же тыкали длинной палкой. Когда я совершенно отощал — ежедневный рацион мой состоял из двух стаканов воды да чечевичной жижи, — меня начали приглашать на ланч к допрашивающим. «Посмотрите на себя, — говорили мне, сидящему рядом с аппетитной едой и горячим чаем, — образованный человек из хорошей семьи, а до чего себя довел. Зачем усложнять ситуацию? Сознайтесь, что Беназир Бхутто и ее мать вовлечены в предосудительную деятельность, и дело с концом». Я отказывался, и мучения мои возобновлялись.

Через три месяца меня перевели в Центральную тюрьму Карачи, а оттуда в Хайрпур, где семье разрешалось раз в месяц меня навещать. Семь раз меня таскали в суд, я представал перед военным трибуналом, который так и не смог мне предъявить ни толковых обвинений, ни свидетелей, ни доказательств. В феврале 1985 года меня удостоили наконец приговором на год тюремного заключения за «распространение политических взглядов, противных идеологии, целостности и безопасности Пакистана». Без зачета тех четырех лет, что меня держали в тюрьмах, и мучений, которые я там испытал. У жены моей случился нервный срыв от напряжения, вызванного необходимостью управлять нашим скромным бизнесом в Карачи и воспитывать троих наших детей.

Первез Али Шах признан узником совести организацией «Эмнисти Интернэшнл». Многим суждено было стать узниками совести в тот страшный период формирования ДВД и угона пакистанского самолета. В течение 1981 года, сообщала «Эмнисти Интернэшнл», число пытаемых в Пакистане политических заключенных резко возросло. Большинство из них — студенты, партийные руководители и активисты, профсоюзные деятели и юристы, интересовавшиеся политикой. Но появилась в это время и новая категория заключенных, невиданная в стране ранее. «В 1981 году мы впервые получили сообщения о пытках, которым подвергались четыре арестованные по политическим мотивам женщины, — говорится в докладе «Эмнисти Интернэшнл». — Это Насира Рана и бегума Бхатти, жены сотрудников аппарата ПНП, Фарханда Бухари, член ПНП, и госпожа Сафуран, мать шестерых детей».