Дочь Востока. Автобиография - [75]

Время тянулось медленно, монотонно. Чтобы стимулировать деятельность мозга и себя чем-то занять, я вела записи в тонкой тетрадке, тайком подаренной мне одной из надзирательниц. Это занимало какое-то время. Давали мне одну газету в день, новое издание «Дон». Я старалась читать медленно, вникая в каждое слово, вдумываясь, анализируя, заставляла себя перечитывать. Вникала в детские головоломки по пятницам (мусульманский день отдохновения), изучала кулинарные рецепты. Но все равно хватало мне газеты на час.

— Можете принести мне «Тайм» или «Ныосуик»? — спросила я начальника тюрьмы во время его очередного еженедельного визита.

— Коммунистические публикации не дозволяются.

— Какие же они коммунистические? Их издают в самом сердце капитализма.

— Нет, они коммунистические.

— А какие у вас книги в библиотеке?

— У нас нет библиотеки.

Закончился март, начался апрель. Я стала бояться момента появления газеты. Угон самолета на первых полосах. Угонщики тоже. И мой брат Мир. В одном прочитанном мной интервью Мир брал на себя ответственность за захват самолета, в другом отрицал свое участие. Все правительственные газеты, однако, в один голос лгали, что аль-Зульфи-кар представляет собой боевую организацию нашей партии.

Полнейшая клевета. Принципы, на которых базируется вся деятельность ПНП, требуют достижения изменений общественного устройства исключительно мирными средствами, при помощи легальной политической активности. Именно поэтому мы всеми силами настаиваем на проведении выборов, несмотря на все уловки генералов; продолжаем настаивать на выборах под давлением военного положения, несмотря на репрессии, несмотря на армейские штыки. Сердца людей не покорить силой, даже Зия мог бы это сообразить. И все же Зия продолжал всячески искажать истину, используя информацию об аль-Зульфикар во вред ДВД, ПНП и Бхутто.

Взаперти в клетке тюрьмы Суккур, я постепенно убеждалась, что режим собирается избавиться от меня. Один из тюремных чиновников озабоченно сообщил мне, что меня собираются здесь, в тюрьме, судить военным судом и приговорить к смерти. Другой сказал, что камеры смертников в соседнем дворе тюрьмы освобождаются для меня, что охрана тюрьмы Суккур усилена из-за слухов, что братья собираются предпринять попытку моего освобождения после вынесения мне смертного приговора. Говорили мне и что меня собираются перевести в отдаленный лагерь в Белуджистане, специализирующийся на пытках, чтобы принудить меня признаться в соучастии в похищении самолета.

— Ужасные дни вас ожидают, госпожа, — сочувственно причитала надзирательница. — Молитесь, чтобы Аллах со хранил вам жизнь.

Генеральный инспектор тюрем посетил меня в Суккуре и подтвердил эти слухи.

— Они пытают людей, чтобы запятнать вас участием в деятельности аль-Зульфикар, — шептал мне седовласый чиновник с добрыми глазами, искренне озабоченный моей судьбой.

— Но я ни в чем не замешана. Им нечем меня запятнать, — наивно уверяла я.

Генеральный инспектор печально покачал головой.

— Я видел парня из вашего дома в Ларкане, ему вырвали ногти с пальцев ног. Многие ли выдержат такое, не со знавшись в чем угодно, что было и чего не было?

Я не хотела верить его словам, словам тюремных чиновников и надзирательниц. Чтобы выжить, нельзя было принимать существующую действительность. Примешь реальность — осознаешь угрозу. Тело мое, однако, отзывалось на напряжения, выявились внутренние проблемы. Так как клетка моя просматривалась насквозь, надзирательница скоро заметила мои затруднения, вызвала врача. Врач меня осмотрел, мне, однако, о своих соображениях ничего не сказал.

Я перестала как следует питаться, становилось все труднее глотать. Не ела почти ничего, но не проходило ощущение, что я пухну, толстею. Казалось, растет живот, расширяется грудная клетка. Теперь я понимаю, что страдала анорексией.

Я худела и худела, и тюремное начальство, уверявшее, что предстоит мне скорая казнь, забеспокоилось, как бы я не умерла раньше времени.

— Собирайтесь, вас переводят в Карачи, — приказала мне надзирательница одним апрельским утром, через пять недель после прибытия в Суккур.

— Зачем?

— По состоянию здоровья. В Карачи разберутся.

В аэропорту Карачи полицейские сказали, что везут меня домой.

Клифтон, 70! Я возликовала. Чистая холодная вода взамен мутной тепловатой тюремной жижи! Моя собственная постель после провисшего гамака. Четыре родных стены вместо продуваемой песчаной пылью клетки. Конец физическим мучениям — так я думала. Оказалось, что я ошиблась.

— Но это не мой дом, — удивилась я, оказавшись в совершенно неизвестном мне помещении.

— Сначала вас осмотрит доктор, потом отвезем домой. Ко мне подошла незнакомая женщина.

— Почему нельзя было отвезти меня домой, где меня осмотрели бы наши семейные врачи? — спросила я, но ответа не получила.

Лицо женщины-врача доброе. И то слава богу.

— Врачи из Суккура сообщили мне, что у вас рак матки, — тихо сказала она мне после осмотра. — Я не уверена. Придется сделать операцию для проверки.

Рак? Это в двадцать восемь-то лет? Что-то мне не верилось. Может быть, они пытаются запутать меня, сбить с толку? Как я могу верить врачу, которого прислали мне военные?