Дочь викинга - [134]

– Что же случилось? – спросила Гизела.

– Мы вынуждены были бежать из селения и провели зиму в лесу. Потом мы возвратились, но лето выдалось неурожайным. Следующую зиму мы встретили уже в доме, но она была суровой. Руна заболела, долго сражалась со смертью, на какое-то время одержала победу, но так до конца и не оправилась.

Гизела печально улыбнулась:

– Руна была воительницей. И очень упрямой.

– Болезнь не оставляла ее. Тем временем слухи о Таурине дошли до людей Церкви, и монахи из монастыря Жюмьеж, того самого, который норманны разрушили, а Роллон потом приказал восстановить, пригласили нашего «отшельника» присоединиться к ним. Таурин отказался, но подумал, что этот монастырь может обеспечить мне хорошее будущее. Руна всегда считала меня сыном, но я был не похож на нее. – На губах юноши появилась грустная полуулыбка. – Я не годился ни в крестьяне, ни в охотники, ни в воины. Я слишком медлителен, слишком нерешителен, может быть, слишком труслив. Наверное, я должен был раньше догадаться, что не ее кровь течет в моих венах.

– И Таурин решил, что тебе нужно стать монахом? – Гизела содрогнулась, думая о том, как она ошибалась в этом человеке.

– Руна рассказала мне о своих богах, а Таурин – об Иисусе и о жизни в монастыре. Я много часов провел в его хижине в лесу. Он научил меня латыни и древнегреческому. Благодаря ему я выучил все псалмы.

– И ты отправился в Жюмьеж?

– Не сразу. Руне становилось все хуже, и Таурин решил отречься от своей судьбы отшельника. Он отправился в Фекан, город на побережье, где много времени проводит сын Роллона, Вильгельм. Поскольку Таурин умел читать и писать, он стал писарем при дворе Вильгельма. На заработанные деньги он сумел прокормить Руну, ведь та больше не могла охотиться и собирать урожай.

Сложно было представить себе Руну, которая чего-то не может.

– Я не хотел принимать решение, пока она была жива, но после ее смерти – с тех пор прошло два года – отправился в Жюмьеж. Монахи приняли меня послушником, постриг я до сих пор так и не принял.

Гизела подумала о том, что она никогда не принимала постриг и солгала не только другим монахиням, но и самому Господу.

– Ты должен вернуться в монастырь, – сказала она. – А что касается короля Людовика и исходящей от него опасности… Я лично напишу ему письмо и пообещаю раскрыть кое-какие порочащие его подробности, если он когда-либо посмеет угрожать тебе.

– Но чем мне это поможет? – неуверенно протянул Арвид. – Что, если он заставит замолчать не только меня, но и тебя?

Гизела кивнула. Она и сама думала об этом прошлой ночью. Бессонной ночью.

– Ты послушник – а я настоятельница монастыря, – сказала она. – Убить аббата или аббатису – страшное кощунство, и Людовик это знает.

Арвид промолчал.

– Конечно, это означает, – продолжила Гизела, – что я не смогу отказаться от своей должности, как собиралась. После всего случившегося сестры обрадуются, если я больше не стану поднимать этот вопрос.

Женщина опять кивнула. Какое значение имеет то, что она считает себя недостойной быть настоятельницей? Какое значение имеет то, что эта должность ей в тягость? Она взвалила на себя тяжелый груз, когда решила защищать Арвида – в тот самый миг, когда убила Таурина. Но об этом Гизеле думать не хотелось. Она осторожно опустила ладонь на руку Арвида. Юноша не отстранился.

– Останься здесь на пару недель – для своей же безопасности. А потом отправляйся в Жюмьеж и прими постриг. Если ты этого хочешь, конечно. Большинство людей не могут делать то, что хотят, а многие даже не знают, на что они способны. Знать свой путь и следовать ему – великое благо.

Сейчас Гизела смотрела уже не на могилу, а на свои руки. «Да, – подумала она. – Не всегда получаешь то, чего хочешь. Руна хотела вернуться домой. Я хотела быть хорошей. Таурин хотел мести. Тир хотел убивать. Но Руна так и не увидела свою родину. Я стала убийцей. Таурин оказался хорошим человеком, а мести так и не добился. А Тир не только отнимал жизнь, но и породил ее». Гизела покачала головой, но ей так и не удалось избавиться от этих мыслей.

– Нет, не все получают то, что хотят, – уже вслух произнесла она. – Может быть, язычники и правы. Не Господь создал мир, а боги северян, и дерево Иггдрасиль прогнило. – Настоятельница посмотрела на Арвида.

– Почему прогнило? – удивился юноша. – Руна любила меня. Таурин любил Руну. Ты убила его, защищая меня. Это был жестокий… и в то же время очень отважный поступок.

Гизеле не хотелось спорить с ним – не потому, что она верила его словам, скорее ей не хотелось, чтобы юноше показалось, будто она его не понимает.

– Не знаю, настолько я отважна. Знаю только, что отвага необходима всем, кто живет в Нормандии. Особенно теперь, когда Людовик Заморский хочет захватить эти земли.

– Но это наша страна. Нормандия. Не Западно-Франкское королевство. Нет, эти земли называются Нормандией…

Гизеле было все равно, как называются эти земли. Она невольно закрыла глаза и впервые прочитала молитву от чистого сердца:

– Agnus dei, qui tollis peccata mundi. Miserere nobis. Et dona nobispacem. Смилуйся над нами, Агнец Божий. Даруй нам мир. Этой земле, мертвому Таурину, мне самой, а главное – Аренду.