Дочь Великого Петра - [106]

— Гордячка! — заключали некоторые.

Другие качали головой.

— Кажется, испуг на нее сильно подействовал… Она какая-то странная, совершенно непохожа на себя.

Это мнение долетело до ушей и князя Лугового и заставило болезненно сжаться его сердце.

— Ужели Федосья права и княжна помутилась?

Прибывший из Тамбова доктор, которого князь тотчас же отвез в Зиновьево, осмотрев больную, хотя и успокоил Сергея Сергеевича за исход нервного потрясения, но был так сосредоточенно глубокомыслен по выходе из комнаты больной, что его успокоительные речи теряли, по крайней мере, половину своего значения. Кроме того, этот жрец медицинской науки, безусловно, запретил говорить с княжной о чем-нибудь таком, что может ее взволновать.

— Мне нужно будет переговорить с ней о нашем будущем… Ей надо как-нибудь устроиться, — возразил князь.

— Надо повременить, ваше сиятельство.

— Но сколько же времени?

— С недельку, в крайнем случае хоть несколько дней…

Князь вздохнул. Приходилось подчиняться. Он с радостью увидел, что княжна в день похорон, видимо, чувствовала себя бодрее. Она разговаривала с некоторыми из подходивших к ней. С князем она поздоровалась менее холодно, даже протянула ему руку, которую он почтительно поцеловал.

Сколько стоил ему этот почтительный поцелуй! Ему хотелось бы осыпать горячими поцелуями эту дорогую, отданную ему руку, но расстроенный вид молодой девушки и присутствие посторонних лиц заставили его сдержаться. Эта сдержанность причиняла ему страшные страдания.

Печально-торжественна, глубоко-потрясающа была картина, когда поднятые на руках гробы с жертвами убийцы выносили из дома и процессия со священниками во главе потянулась к сельской церкви села Зиновьева. Луговской священник отец Николай принял тоже участие в похоронном служении. Впереди несли богатый гроб, в котором покоились останки княгини Вассы Семеновны. За этим гробом шла княжна, опираясь на руку князя Лугового, как своего жениха. Далее следовали многочисленные провожатые, начиная с тамбовского наместника и других почетных лиц города, до старых заслуженных дворовых. В хвосте печальной процессии дворовые девушки несли простой дощатый гроб, окрашенный в желтую краску, с телом несчастной Татьяны Берестовой, самоотверженно погибшей у порога комнаты своей госпожи-подруги. За гробом последней шла небольшая кучка дворовых и крестьян.

В довольно просторной деревянной церкви Зиновьева было приготовлено возвышение невдалеке от амвона, на которое и поставили гроб с прахом княгини Полторацкой. Сзади него, отступя на несколько шагов, нашел себе место гроб с телом дворовой девушки. Служба началась.

По окончании заупокойной литургии и отпевания гроб с телом княгини Полторацкой был опущен в родовой склеп Зиновьевых, где шестнадцать лет тому назад нашел себе упокоение и муж Вассы Семеновны. Склеп был устроен около церкви и над ним возвышалась часовня с множеством образов святых. Татьяну Берестову похоронили на кладбище, тоже расположенном при церкви, и над ее могилой водрузили большой черный деревянный крест с белой надписью, просто гласившей с одной стороны креста: «Здесь лежит тело рабы Божьей Татьяны Никитиной Берестовой», а с другой: «Упокой, Господи, душу ее в селениях праведных». Этот крест был водружен по распоряжению княжны Людмилы Васильевны.

После того как гроб опустили в могилу, все приглашенные возвратились в дом, где был уже накрыт поминальный обед. Для дворовых людей был накрыт стол в застольной, а для крестьян на дворе, под открытым небом.

Княжна, несмотря на то что казалась вначале бодрой, несколько раз в церкви лишалась чувств и наконец унесена была замертво с кладбища, так как в момент опущения гроба с телом ее матери в склеп с ней сделался истерический припадок. Князь Сергей Сергеевич, в качестве жениха молодой хозяйки, распоряжался за поминальным обедом.

По окончании обеда княжна, однако, снова появилась среди гостей, которые стали уже разъезжаться.

— Могу я остаться, побеседовать с вами? — улучив минуту, спросил ее князь Луговой.

— Не сегодня, князь. Не сегодня. Я положительно еле стою на ногах, — сказала княжна.

Князю Сергею Сергеевичу оставалось только откланяться. Он уехал домой.

Несколько дней подряд он ездил в Зиновьево с целью переговорить с княжною, но княжна не принимала его.

— Что с нею, она больна? — допытывался князь Сергей Сергеевич у Федосьи.

— Слабы очень, а не то чтобы больны были, — докладывала Федосья, — немножко посидят, а все больше в постельке. Каждый день плачут.

— А-а, — протянул князь.

— Да и как не плакать, ваше сиятельство, такое горе.

— Это верно, но…

Князь не докончил своей фразы.

— Не узнаю я совсем ее сиятельство. Точно подменили, — продолжала между тем словоохотливая Федосья.

— А что?

— Да так. Точно она, и точно не она.

— Что ты за вздор мелешь?

— Это я к тому, ваше сиятельство, что как горе-то меняет.

— В чем же ты находишь перемену?

— Да, к примеру сказать, хоть относительно вас, ваше сиятельство; еще с неделю тому назад только вы, ваше сиятельство, у нее и на языке были, а теперь — ведь я своим глупым умишком раскидываю, следовало бы им вас принять, а то не могу да не могу. И какая тому причина, ума не приложу.