Дочь - [15]

И мы терли полы, мыли окна, расставляли и стелили кровати, и нам было весело. А докторша шествовала по отряду, и за ней, как собака, плелся ее любимец козел, которого она приручила и угощала табаком.

А когда привезли тридцать человек ревматиков — докторша назначила меня делать им массаж. И я терла им ноги, руки, спины часами, пот лил с меня ручьем. Я не знала тогда, что мыть полы, массировать десятки больных — не входило в обязанности сестры. Да злая докторша и не назначала кадровых сестер на эту работу.

— Сестрица, брось, умаялась, — говорили мне больные солдаты. Они жалели меня, но я не обращала внимания на их слова, продолжая их часами массировать.

Может быть, это и был подвиг? Но подвигом в моем представлении было нечто совсем другое!

В Игдыре мы простояли несколько месяцев.

Наступили теплые дни. Зажурчали ручьи, разлились по всей долине реки.

Нестерпимая жара. Скучно. Работы мало. Вечером гучами вились над нами и кусали комары. Страшная жажда. Студенты, исполнявшие в отряде роль братьев милосердия, принесли из деревни виноградный сок. Сок кисло–сладкий, вкусный и чудно утоляющий жажду. Наливаем в большие эмалированные кружки и с наслаждением пьем одну за другой.

— Что это? Катя, что с вами? — Катя очень милая, скромная краснокрестовская сестра, и мы дружили с ней, смеется, заливается, не может остановиться. Хотела пройти несколько шагов, споткнулась, обеими руками обняла столб на балконе; стоит, хохочет, а двинуться не может.

Весь отряд — сестры, братья милосердия — все были вдребезги пьяны. Только потом мы узнали, что забродивший виноградный сок чуть ли не пьянее вина.

Ждали начальника. К нашему счастью, злая докторша уже ушла к себе. Полнера любили, но боялись, он был очень строг. Что если он увидит весь свой персонал в таком состоянии?

Из всего отряда только заведующий хозяйством и я не были пьяны. Мы стали поспешно разводить и укладывать всех своих товарищей спать, Едва–едва успели, приехал Полнер.

— Где же все? — спросил начальник, оглядывая пустую столовую и террасу, где обычно до позднего вечера засиживалась молодежь.

— Спать пошли, устали от жары…

Старый земский врач–хирург назначил меня в операционную помогать опытной хирургической фельдшерице. Я была счастлива, что вышла из–под начальства злой докторши и она, наконец, лишилась садистического удовольствия меня мучить.

Ранения были тяжелые, турки употребляли разрывные пули дум–дум. Трудно было привыкнуть к ампутациям. Держишь ногу или руку и вдруг ощущаешь мертвую тяжесть. Часть человека остается у тебя в руке. «Сестрица, — с надеждой, боясь ответа, обращается ко мне молодой красивый казак, очнувшись от наркоза, — а ногу–то оставили, не отрезали, пятка чешется» … Как ему сказать? Большие черные глаза смотрят на тебя с надеждой, мольбой…

И, узнав правду, сильный могучий красавец–казак, закрыв лицо руками, рыдал как ребенок.

— Сестрица… как же я теперь? Дуня–то моя… Дуня… не будет калеку любить… уйдет… а ребята… чем зарабатывать буду?!

— А ремесла никакого не знаешь?

— Знаю, сапожник я… Может, заработаю как–нибудь. А как ты думаешь? Дуня моя разлюбит, не захочет со мной жить?

— Коли стоящая Дуня твоя, она еще больше любить и жалеть тебя будет!

А через неделю он веселил всю палату и громко, заливистым тенором пел свои казацкие песни.

В ТУРЕЦКОЙ АРМЕНИИ

В Игдыре мы оставались не долго. Отряду было приказано выехать в Каракалису Алашкертскую — 100 с лишним верст в глубь Турции — б Турецкую Армению.

Пригнали транспорт верблюдов, они должны были доставлять в Каракалису продовольствие и керосин для отопления форсунок в палатках.

Наше выступление было назначено через несколько дней. Все обрадовались, лихорадочно готовились к отъезду. Я решила приобрести собственную лошадь. Приводили курды и армяне нескольких лошадей, но они мне не подходили. Единственный жеребец, в которого я влюбилась, был слишком молод — трехлетка. Он не выдержал бы переходов через перевалы. Я не могла оторвать глаз от этого белого с черным ремнем вдоль спины арабского жеребца. Я никогда не видела белых лошадей. По–видимому, только арабы, и то редко, бывают белой масти. Как влитой, спокойно сидел на нем старый, смуглый, с белой бородкой курд в полосатом шелковом халате и белой чалме, сдерживая нервно бившего копытом араба, покрытого ярким ковровым потником.

Ах, как мне хотелось его приобрести! Если бы не боязнь, что он не выдержит длинных переходов, перевалов, купила бы его. Но эта лошадь, с лебединой шеей, раздувающимися ноздрями, нервно танцующая на месте, не была создана для работы. Мне пришлось купить другую, выносливую простую лошадь, которую я позднее променяла на прекрасного серой масти кабардинца, на котором впоследствии и сделала все переходы по Турецкой Армении.

Длинный и странный был караван. Нагруженные верблюды, весь персонал — сестры, врачи — все верхом, многие, не умеющие ездить, сидели на лошадях — по выражению кавалеристов, — как собака на заборе.

А вечером на стоянках не могли ни ходить, ни сидеть от боли в ногах. А я только посмеивалась… Недаром отец меня приучил ездить верхом с 6-летнего возраста.