Дочь Рейха - [110]

А вот мне не хочется говорить в этой комнате ни с кем. В руке у меня бокал с шампанским, нетронутый в ожидании наступления Нового года.

Папа, нарядный, в великолепном бархатном пиджаке, врывается в комнату.

– Друзья, гости, время! Пора слушать праздничное поздравление герра Геббельса. – Он щелкает рычажком радио, кто-то выключает граммофон, музыка прекращается. Речь уже началась.

– …Тысяча девятьсот тридцать восьмой – год чудес. Аншлюс с Австрией привел к тому, что еще десять миллионов немцев влились в нашу дружную германскую семью, увеличив ее до восьмидесяти миллионов. Конечно, можно не обращать внимания на то, что нам удалось совершить за столь короткий промежуток. Можно забыть о том, сколь невозможными казались эти свершения до того, как они были осуществлены, ведь теперь, глядя из настоящего, все кажется легко и просто. Сомневающиеся, а среди нас есть и такие, хотя и совсем немного, – сомневающиеся презрительно фыркают и тычут пальцами в небольшие проблемы, которые еще встают время от времени на нашем пути. Но они, те, кто привык полагаться на свою образованность и деньги, внимать голосу своего холодного рассудка, а не зову горячего народного сердца, они, повторяю, в меньшинстве. Они живут прошлым, а не настоящим и уж тем более не будущим, им не хватает воображения, чтобы прозреть величие судьбы германского народа. Для них, для этих слабых духом сомневающихся, любая мало-мальская проблема является поводом для отказа от борьбы, а не причиной, чтобы бороться и побеждать. Но и мы не будем стараться заслужить одобрение этих малодушных жалобщиков. Наш народ не хочет иметь с ними ничего общего. В конце этого памятного года, когда народ празднует и наслаждается достигнутым, мы с уверенностью глядим в будущее и смело встречаем новый, тысяча девятьсот тридцать девятый год…

Рядом со мной, как из-под земли, вырастает Томас. Он улыбается мне с высоты своего роста, потом наклоняется и шепчет мне на ухо:

– Я тоже возлагаю особые надежды на тридцать девятый.

– А-а, – говорю я и отворачиваюсь.

Он подносит к губам бокал с шампанским и, причмокивая, прихлебывает вино так, что я сразу понимаю: это его первое знакомство с коварным напитком. Я улыбаюсь ему, он – мне, покачиваясь с носка на пятку, его лицо выражает беспримесный оптимизм.

Речь по радио заканчивается, и папа хлопает в ладоши, привлекая внимание к себе. Видимо, тоже хочет что-то сказать.

– Как вы знаете, тридцать восьмой год стал очень тяжелым для нас, в особенности для моей жены Елены. Но благодаря вашей дружеской и родственной поддержке мы пережили и это, оставив, как я надеюсь, худшее позади. Давайте надеяться, что тысяча девятьсот тридцать девятый принесет каждому из нас мир и душевный покой и мы смело и решительно пойдем в будущее, где продолжим наше великое дело, а наши сердца и дальше будут биться в унисон с сердцами восьмидесяти миллионов наших сограждан, приветствуя нашу общую судьбу. За Фатерланд, за Гитлера!

Аплодисменты вспыхивают по всей комнате, и все снова чокаются и пьют за будущее.

Я перехватываю взгляд Эрны и понимаю: она знает, что все мои мысли сейчас только о Вальтере. Разве я могу пить за страну, которая разлучила его и меня, положив между нами океан отчаяния? Эрна отдает Томасу свой пустой бокал и отправляет его к Ингрид за шампанским.

– Хетти, – начинает Эрна, как только он уходит, – ты бледная как покойница. В чем дело?

Я не хочу делиться с ней тревогой, которая снедает меня все последние дни. Тревогой о том, что не произошло. Вместо этого, взяв Эрну за руку, я отхожу с ней в уголок, где нас никто не услышит.

– Пару дней назад, – завожу я разговор о другом, – я ходила в кафе к Лене, виделась там с матерью Вальтера. Я обещала ему…

– Что? – Эрна придвигается ко мне еще ближе, чтобы нас точно никто не подслушал.

– Я обещала ему вытащить его отца и дядю из лагеря.

– Но Хетти, это же невозможно!

– Сцена была душераздирающая, Эрна. Мне так было жаль его мать. Она просила меня, потом заплакала, потом, со слезами на глазах, снова просила, умоляла так, будто я – ее последняя надежда. А ведь если они до сих пор не вернулись, то это, скорее всего, значит, что их вообще нет в живых.

– Ты ничего не можешь сделать, Хетти! Совсем ничего! Чего она ожидала…

– А вот и я! – Томас, покачиваясь, надвигается на Эрну с бокалом, наполненным до краев шампанским, и неуклюже вручает ей. Часть его содержимого выплескивается через край. – Прозит![6] Пьем до дна! – Он улыбается, подносит свой бокал к губам и выпивает залпом.

– Томас, шампанское пьют маленькими глоточками, – шепотом поучает его Эрна. – Это же не пиво. Пожалуйста, отойди еще на пару минут, ладно? Нам с Хетти надо договорить.

Он смотрит на нее, потом на меня, подмигивает:

– Ладно. Но я еще вернусь.

Меня передергивает.

Покачиваясь, Томас отходит к Эве с ее офицером. Я морщусь, глядя на его долговязое худое тело, слыша его громкий смех.

– Не надо было его сюда звать.

– Ничего, все нормально, – улыбается Эрна и взмахивает рукой, словно хочет сказать, что это все не важно. – Так что ты говорила?

– Знаешь, я хорошо помню, какой она была, мать Вальтера. Много лет назад, еще до того, как мы переехали в этот дом, маму, меня и Карла пригласили к ним на чай. Мне было тогда всего лет шесть или семь, но я хорошо ее помню. Она показалась мне тогда такой изящной. Не как моя мама, по-другому. Она была беззаботной и уверенной в себе, а моя мама всегда была какой-то… робкой, наверное. Во всем полагалась на папу. А мать Вальтера, при своем крошечном росте и миниатюрной фигурке, просто источала энергию, светилась жизнью. Так вот, в кафе я увидела совершенно другую женщину: жалкую, слабую. Эрна, от нее прежней осталась лишь тень. Плохо одетая, немытая, подавленная. И я поняла: если с человеком обращаться как с шелудивой собакой, то рано или поздно он себя ею почувствует.