Дочь Рейха - [102]

Я выдерживаю его взгляд:

– Ты прав, папа. Мама просто не переживет, если узнает. Но ты не беспокойся, я ей не скажу.

Слабая улыбка скользит по его лицу.

– Клянусь тебе, ни одна живая душа не услышит от меня ни о твоей любовнице, ни о второй семье! Только устрой так, чтобы Вальтера, его отца и его дядю отпустили.

– Я уже сказал: это невозможно.

– Ну а если об этом узнают другие, то как это будет выглядеть на фоне твоей колонки «Крестовый поход морали» в «Ляйпцигере»? Плохо это будет выглядеть, вот как, и еще хуже, если станет известно, что твоя родная дочь запятнала себя связью с евреем. Пока это только слухи, но ведь из них можно раздуть такое…

Бледные от бешенства глаза отца буравят меня ледяным взглядом. Но я не согнусь перед ним.

– Да ты меня шантажируешь, – наконец произносит он и медленно заливается краской. – Моя родная дочь. Нет, этот жиденыш для тебя что-то значит!

Как же мне хочется выкрикнуть ему в глаза правду, чтобы полюбоваться на ужас, который зальет его лицо.

– Нет. – Я отрекаюсь осторожно, контролируя каждый звук своего голоса. Отец не должен заподозрить, какая буря бушует сейчас у меня внутри. – В Англии его ждет невеста. Хотя, с другой стороны, какая тебе разница? Раз уж ты все равно задумал сослать меня в это… в этот Лебенсборн, то какой у меня выбор? Мне придется защищаться. Притвориться, что я загрязнила свою кровь. А если будет надо, то я не только солгу, но и расскажу о тебе всю правду маме и всему свету.

– Да ты хоть представляешь, что с тобой за это сделают, Герта? Если кто-то хотя бы заподозрит, что у тебя с этим еврейским мальчишкой что-то было? Тебя обреют наголо и проведут по всему городу с позором, всем на потеху. А потом запрут в тюрьме и ключ и выбросят. Ты этого хочешь?

– Разумеется нет. – Я стискиваю зубы, сжимаю кулаки. – Но ведь и тебе тоже не поздоровится, правда, папа? Особенно сейчас, когда мама так надеется, что ты получишь повышение. А я прошу тебя о мелочи. Отпусти этих людей, помоги им уехать из Германии, и все будет забыто.

Папа снова принимается мерить шагами комнату. Что-то прячется в глубине его светло-серых глаз, за черными точками зрачков. Что это? Неуверенность? Страх? Я не знаю, но чувствую его слабость, понимаю, что он готов поддаться. И делаю к нему шаг.

– Я ничего не смогу сделать для отца и дяди, – наконец говорит он. – Без визы их никто не выпустит. Но если я вытащу мальчишку… – Его лицо кривится от отвращения. – Так вот, если я вытащу его, то ты будешь держать язык за зубами и никогда, никому ни слова, ни вздоха о Софи и Хильде. Ясно? – злобно шипит он.

Я разжимаю кулаки:

– Даю тебе слово, папа.

– И еще, если я его вытащу, этого жиденка, ты не подойдешь к нему на пушечный выстрел. И смотри, только посмей ослушаться меня на этот раз, Герта, больше на меня не надейся. Не жди от меня тогда ни защиты, ни покровительства. И вообще, – продолжает он с неприкрытой злобой, – я и сейчас соглашаюсь на это только потому, что знаю: никуда они от нас не денутся. Все равно мы их всех переловим и передавим, рано или поздно.

Ноги дрожат, когда я выхожу в подъезд и медленно спускаюсь вниз, на улицу. Возле дома встречаю Хильду и Софи. Девочка, держась за руку матери, подскакивает на одной ножке.

Я прохожу мимо, и вдруг на меня накатывает злость на Хильду.

– И как ты это терпишь? – Вопрос срывается у меня с губ прежде, чем я успеваю опомниться. – Как миришься с тем, что приходится делить с другой мужчину, который тебе не принадлежит?

Она смотрит на меня грустно.

– Знаю, ты вряд ли поймешь и вряд ли простишь, – говорит она тихо. – Но мы… очень любим друг друга.

С этими словами Хильда еще крепче сжимает дочкину лапку и с гордо поднятой головой решительно заходит в подъезд.

17 ноября 1938 года

Я знаю, что должна уничтожить этот дневник. Но сделать это выше моих сил. Может, когда-нибудь он и станет причиной моей смерти, но пока он странным образом приближает меня и к Карлу, и к те бе, мой дорогой Вальтер. В последние дни я почти не вижу папу. А когда мы все же встречаемся, он так открыто демонстрирует мне свой гнев, что даже выходит из комнаты, где нахожусь я, как будто ему противен мой вид. Ужасно тяжело жить и не знать, поможет он или нет. Но я сдерживаюсь изо всех сил и не задаю вопросов. Все равно это ничего не изменит, только разозлит его еще больше. Мама однажды спросила, не поссорились ли мы. Я сказала, что это из-за школы домохозяек, и она умолкла. Она с головой ушла в свое горе и даже не замечает напряжения между нами. В воскресенье мы с Томасом и Эрной ходили смотреть киножурнал. Хорошо, что папа не запретил мне хотя бы это. Пока. Томас заботлив и внимателен ко мне, очень переживает из-за моего самочувствия после той ночи. А мне противно до тошноты. Не понимаю, как может народ, который считает себя цивилизованным, вести себя так жестоко и беспощадно. И как может наше великое германское государство, правители которого твердят о чести, правде, справедливости и мире, так нагло лгать собственному народу. Но, похоже, что так думаю только я одна.

Через несколько дней папа зовет меня к себе в кабинет. Он сидит за столом, а я стою перед ним, как гимназистка перед директором, который решает ее судьбу. Но папа избегает смотреть на меня, и ужин начинает проситься назад из моего желудка.