Дочь регента. Жорж - [16]

— Ах, маркиз, если мне это и удастся, то не для себя, моя судьба предопределена.

— Ну же, шевалье, мужайтесь, а пока позвольте нам присутствовать при ваших любовных подвигах.

— Опять подозрения, маркиз?

— Не опять, а все еще, дорогой Гастон. С тех пор, как вы оказали мне честь выбрать меня своим предводителем, я и сам себе не всегда доверяю, и это естественно: на мне ведь лежит вся ответственность, и, хотите вы этого или нет, я должен следить за вами.

— Ну что же, маркиз, смотрите: я не меньше спешу добраться до этой стены, чем вы это увидеть, и я вас больше не заставлю ждать.

Гастон привязал коня к дереву, перебрался через речушку по доске, проложенной с берега на берег, отпер решетку и некоторое время шел вдоль изгороди, чтобы обойти место, где течение не давало озеру замерзнуть, потом он ступил на лед, который глухо затрещал под его тяжестью.

— Во имя Неба, — приглушенно воскликнул Монлуи, — осторожнее, Гастон!

— Как Бог пошлет! Смотрите же, маркиз.

— Гастон, — сказал Понкалек, — я верю, я верю вам.

— Прекрасно! Это удваивает мое мужество, — ответил шевалье.

— Еще одно только слово, Гастон: когда вы отправитесь?

— Завтра в это же время, маркиз, я буду уже в двадцати пяти — тридцати льё отсюда на парижской дороге.

— Тогда вернитесь, обнимемся и простимся. Подойдите, Гастон.

— С удовольствием.

Шевалье вернулся, сердечно обнялся по очереди со всеми четырьмя друзьями, и, пока он не дошел до стенки, они не уезжали, готовые прийти на помощь, если с ним что–нибудь случится на этом опасном пути.

V. КАК СЛУЧАЙ ИНОГДА УЛАЖИВАЕТ ДЕЛО ТАК, ЧТО ПРОВИДЕНИЮ ОСТАЕТСЯ ТОЛЬКО СТЫДИТЬСЯ

Лед трещал, но Гастон смело шел вперед, потому что заметил одну вещь, которая заставила его сердце биться быстрее: зимние дожди подняли уровень воды в озерце, и, дойдя до стены, он, несомненно, сможет дотянуться до заветного окна.

Он не ошибся. Оказавшись у цели своего пути, он сложил руки у рта и крикнул, подражая уханью филина. Окно отворилось.

И тут же он был вознагражден за пережитую опасность: почти на уровне его лица в окне появилась прелестная головка его возлюбленной, а ее нежная и теплая ручка протянулась сквозь решетку и в первый раз коснулась его руки. Вне себя от восторга, Гастон завладел этой ручкой и покрыл ее поцелуями.

— Гастон, вот вы и приехали, несмотря на холод, и без лодки, прямо по льду, да? А ведь я вам это запретила в письме: лед едва стал.

— Ваше письмо было у меня на груди, Элен, и мне казалось, что никакой опасности не существует. Но вам нужно рассказать мне что–то очень грустное и серьезное. Вы плакали.

— Увы, друг мой, я с самого утра только и делаю, что плачу.

— С утра? — прошептал Гастон, грустно улыбаясь. — Странно! И я тоже плакал бы сегодня с самого утра, не будь я мужчина.

— Что вы говорите, Гастон?

— Ничего, друг мой. Но вернемся к вам, что у вас за горе, Элен, расскажите.

— Увы, вы знаете, что я себе не принадлежу, я бедная сирота, воспитанная в этом монастыре, и, кроме него, нет у меня другой родины, другого мира, другой вселенной. Я никогда не видела людей, которых могла бы считать своими отцом и матерью. Я думаю, что моя мать умерла, а об отце мне всегда говорили, что он находится в долгой отлучке; я зависела от некоей невидимой могущественной силы, и только нашей настоятельнице известна истина. Так вот, сегодня утром мать–настоятельница пригласила меня к себе и со слезами на глазах сообщила о моем отъезде.

— О вашем отъезде, Элен? Вы покидаете монастырь?

— Да, моя семья забирает меня к себе, Гастон.

— Боже мой, ваша семья! Вот еще одна напасть на нас с вами!

— Да, Гастон, это несчастье, хотя сначала мать–настоятельница поздравила меня с ним как с величайшей радостью. Но я в монастыре была счастлива и ничего другого не просила у Господа, как остаться в нем до той минуты, когда я стану вашей женой. Но Господь судил иначе, и что же теперь со мной станется?

— И этот приказ уехать из монастыря…

— …не допускает ни обсуждения, ни отсрочки. Увы! Кажется, семья моя очень могущественна. Когда добрая мать–настоятельница объявила мне, что я должна ее покинуть, я расплакалась, упала к ее ногам и просила только об одном — никогда не покидать ее. Тогда она заподозрила, что у меня есть на то другие причины, кроме тех, о которых я ей рассказала, и стала меня расспрашивать и настаивать. Простите меня, Гастон, но мне так нужно было поделиться с кем–нибудь моей тайной, мне так нужно было, чтоб меня пожалели и утешили, что я ей все рассказала, Гастон, Я рассказала, что я вас люблю и что вы меня любите, но только не стала поверять, как мы видимся. Я боялась, что, если это раскрою, мне помешают увидеться с вами последний раз, а мне хотелось проститься с вами.

— Но вы рассказали ей, Элен, каковы мои намерения относительно вас? Что я еще шесть месяцев, может быть, год, буду связан с неким сообществом, которое имеет право располагать мной, но по прошествии этого времени, в тот день, когда я снова стану, наконец, свободен, мое имя, моя рука, мое состояние, вся моя жизнь принадлежат вам.

— Я это сказала, Гастон, однако моя добрая мать Урсула ответила мне: «Дочь моя, вам придется забыть шевалье, потому что кто знает, согласится ли ваша новая семья на этот союз?» И это заставило меня подумать, что я дочь какого–то очень знатного сеньора.