Дочь похитительницы снов - [6]

Нацисты заигрывали с теми, кого принято было называть «пролетариатом» – и при содействии церкви и армии они в этом изрядно преуспели.

Правда, задавить оппозицию целиком им не удалось. Я, к примеру, собирался вступить в Общество Белой Розы, которое объединяло людей, поклявшихся бороться с Гитлером и его приспешниками.

О своих симпатиях я говорил при каждом удобном случае, и некоторое время спустя это принесло результат. Мне позвонила молодая женщина, назвавшаяся Герти. Она сказала, что со мной свяжутся, как только убедятся в безопасности встречи. Наверное, они проверяли меня, выясняли, не лазутчик ли я и не предам ли их при первой же возможности.

На улицах Бека меня дважды обзывали подонком и уродом. Мне повезло, и я оба раза добирался домой, не получив увечий. После второго случая я перестал выходить из дома днем, а по ночам брал с собой на прогулку меч. Возможно, это было глупо – ведь штурмовики расхаживали с винтовками, – но с Равенбрандом я чувствовал себя увереннее; меч придавал мне сил и храбрости.

Вскоре после второго столкновения, когда меня оплевали юнцы в коричневых рубашках, – я вступился за своего старого слугу Рейтера, которого обозвали лакеем и буржуйским прихвостнем, – ко мне вернулись прежние диковинные сновидения. На сей раз они были гораздо красочнее, в них появилось что-то вагнеровское. Эти сны изобиловали воинами в доспехах, могучим конями, окровавленными знаменами, сверканием и лязгом стали и громовыми фанфарами. Откуда взялись эти видения с их средневековой романтикой? Такие сны пристало видеть нацистам – они у нас преклоняются перед средневековьем…

Сновидения медленно обретали форму, и в них я вновь начал слышать голоса – тысячи голосов, тысячи слов на языках, которых я не понимал, тысячи странных имен из числа тех, о каких говорят:

«Язык сломаешь». Мне чудилось, будто я слушаю, как некто читает длинный список имен тех, кто погиб насильственной смертью, от начала времен до наших дней, и что в этом списке присутствуют и имена людей, которым только суждено погибнуть.

Возвращение снов обеспокоило моих слуг. Они стали поговаривать, что неплохо было бы показать меня местному доктору или свозить в Берлин, на прием к специалисту.

Я был готов согласиться с ними, но тут в моих снах вновь появился белый заяц. Он бежал по полю брани, перепрыгивая через трупы, проскакивая между ног закованных в доспехи воинов, под стрелами и пиками тысяч вовлеченных в сражение народов различных вероисповеданий. Звал ли он меня за собой, я понять не мог, ибо заяц не оглядывался. Я молил, чтобы он остановился и обернулся – мне хотелось снова заглянуть в его алые глаза, выяснить, не я ли это сам в ином обличье, избавившийся от ужасов непрестанной схватки. Мне этот заяц почему-то казался предвестником грядущего успеха. Но я хотел удостовериться. Я попытался крикнуть, но слова не шли с языка. И тут я осознал, что я нем, глух и слеп.

Внезапно сны прекратились. Я просыпался поутру со странным чувством: будто сон приснился и растаял, не оставив после себя ничего, кроме угасающего воспоминания. Вдобавок эти воспоминания почему-то всегда сопровождались смятением в мыслях и непонятным страхом. Белый заяц на поле брани, среди гор искалеченной плоти… Не слишком приятное чувство, уж поверьте, но я цеплялся за него, ибо оно хотя бы напоминало мне о моих сновидениях.

Вместе с кошмарами пропали и обычные сны, в которых я возвращался во времена, когда можно было спокойно заниматься изучением древностей и благотворительностью. Монашеский удел был для человека в моем положении и с моей наружностью наилучшим выходом, особенно в те дни, в паузе между стадиями конфликтами, начавшегося Великой войной, которая, как мы думали, положит конец всем войнам. Теперь мы думали, что нас ожидает целое столетие войн, когда одно столкновение будет сменять другое, когда по крайней мере половину из них станут называть справедливыми и священными, будут твердить об оказании помощи угнетенным меньшинствам и прочей ерунде; на самом же деле – и мы это понимали – большинство войн возникало из главной человеческой страсти, из ближайшей и желаннейшей цели, то есть из жажды обогащения и из того самого чувства уверенности в собственном превосходстве, которым, без сомнения, отличались крестоносцы, сеявшие смерть и разрушение в Иерусалиме во имя славы Господней.

Столько мирных снов, наравне с моими, было похищено в наше столетие! Сколько мужчин и женщин, благородных и честных, получили в награду за свою порядочность жестокие пытки и мучительную смерть.

На улицах Бека, с соизволения церкви, появились портреты Адольфа Гитлера, канцлера Германии: облаченный в серебристый, сверкающий доспех, он восседал на белом коне, держа в руках стяг с ликом Христа и Священный Грааль, как бы ставя себя тем самым в ряд спасителей человечества.

Эти филистеры, разумеется, презирали христианство и сделали символом новой Германии свастику – и не оставляли попыток опошлить наши идеалы и надругаться над старинными легендами, в которых запечатлелось великое прошлое нашего народа.

Мне представляется, что это своего рода клеймо политического мерзавца, который во всеуслышание твердит о человеческих правах и чаяниях и использует фразы, от каких на глаза у толпы наворачиваются слезы, обвиняя всех вокруг, но не самого себя, в существующих проблемах. Вечно «иноземная угроза», страх перед чужаками, «тайные агенты, нелегальные переселенцы…» Похожие фразы и по сей день звучат в Германии, во Франции и в Америке и во всех прочих странах, которые мы когда-то считали слишком цивилизованными для подобного отношения к людям иной национальности.