Дочь палача и ведьмак - [8]

– Зверобой и у меня есть, – проворчал палач. – Но пожалуйста. Помощи я всегда рад.

Он посторонился, и Штехлин прошла в комнату, где лежала Анна-Мария с закрытыми глазами: вероятно, она снова заснула. Знахарка смочила разгоряченное лицо женщины, после чего обратилась к палачу:

– А близнецы-то вообще где? Уж хоть Барбара могла бы за племянниками присмотреть.

Куизль ворчливо уселся обратно за стол и снова принялся растирать травы в ступке. Движения его были размеренные и привычные.

– Барбару я в лес отправил, мелиссу собирать, – проворчал он. – Моя жена, ей-богу, не одна с лихорадкой лежит, люди мне весь порог уж стоптали! А Георг повозку чистит, там живого места от грязи с кровью не осталось. – Куизль растер в мозолистых пальцах горстку сушеных трав и задумчиво высыпал ее в ступку. – Это все-таки его обязанность. Если я снова увижу, что парень слоняется у реки, такую трепку ему задам, какой он ввек не забудет.

Штехлин тихо засмеялась.

– Ах, Якоб, – возразила она. – Мальчишке всего тринадцать. У них что угодно на уме, но уж точно не уборка. Вспомни собственную юность. Что ты сам делал в тринадцать лет?

– На войну отправился, шведам кишки выпускал. У меня не было времени на безделье.

Затянулось неловкое молчание.

– Так или иначе, но внуков одних на улице оставлять не стоит, – добавила наконец Штехлин. – Возле пруда двое Бертхольдов ошивались, и я бы на твоем месте поостереглась немного.

Куизль опустил пестик в ступку и снова принялся за работу.

– Ты это о чем?

– О чем это я? – Знахарка снова тихо засмеялась. – Ты и сам отлично знаешь. С тех пор как ты пару недель назад поймал старшего Бертхольда на складе с мешками зерна, они поклялись отомстить кровью.

– Я просто сказал ему, что это не его зерно и чтобы он убрал от него руки.

– И для этого тебе понадобилось сломать ему два пальца?

Палач усмехнулся:

– Это чтобы запомнил, паршивец. Если бы я рассказал все совету, господа приговорили бы его к порке и колодкам. Я вообще-то таким образом собственного заработка лишился.

Штехлин вздохнула.

– Пусть так. В любом случае будь осторожен. Хотя бы ради детей. – Она серьезно взглянула на палача. – Я видела взгляды этих молодчиков, Якоб. Злобные, как глаза самого Люцифера.

– Черт бы их побрал!

Куизль с такой силой вдавил пестик в ступку, что даже внуки взглянули на него испуганно. Они знали дедушку и уяснили, что он мог гневаться. Сейчас он был особенно зол, и малыши сочли за лучшее притихнуть на какое-то время.

– Недоноски все эти Бертхольды! – прорычал Куизль. – Только потому, что их отец до самой смерти заседал пекарем в совете, они решили, что могут себе все позволить. А брат наш должен грязь с улиц вычищать и рот держать на замке! Но теперь с этим покончено! Если я снова поймаю ублюдка на складе, не то что два пальца, обе руки ему сломаю. А если они моих внуков тронут…

Он запнулся и сжал кулаки, так что хрустнули пальцы. А малыши все так же молча разглядывали дедушку.

– Если Бертхольды хоть пальцем тронут моих внуков, – продолжил палач уже тише, и голос его стал резким, как остро отточенный клинок, – то я им все кости колесом переломаю, животы вспорю и кишки вывешу с тюремной башни. Или не бывать мне Куизлем.

Когда он заметил, что малыши смотрят на него с испугом, лицо его тут же преобразилось, и рот растянулся в добродушной улыбке.

– Ну, засранцы, кто хочет поиграть с дедушкой в лошадок?

Симона разбудил хрип над самым его ухом. Он повернулся на колючей, кишащей блохами соломенной постели и увидел бледное лицо Магдалены. Она как раз вытирала рот ладонью.

– Чертовы колики, – просипела дочь палача. – Который день уже живот крутит.

Она попыталась подняться, но в ту же секунду со стоном опустилась обратно на лавку.

– И голова кружится немного.

– Неудивительно, в таком-то дыму. – Симон закашлялся и взглянул на прикрытую дверь, сквозь щели которой тянулись черные клубы дыма. – Вшивый твой родственник даже нормальную печь позволить себе не может. И ведь приходится ночевать у какого-то обдиралы, только потому что он случайно оказался родственником твоего отца…

– Тсс!

Магдалена прижала палец к губам, и в комнату вошел Михаэль Грец. Живодер Эрлинга был человеком тощим и чахоточным, и вряд ли кто-то мог предположить, что он, хоть и в третьем поколении, приходился родственником громадному палачу Шонгау. Рубаха его была изодрана и перепачкана сажей, борода растрепалась, и зубы черными угольками выделялись на худом лице. Лишь глаза его лучились добродушием, когда он протянул гостям дымящуюся деревянную миску.

– Вот, ешьте, – пробормотал он и попытался криво улыбнуться. – Перловая каша с медом и грушами. Готовлю только по праздникам или когда любимая Козина меня навещает.

– Спасибо, Михаэль. Но я в такую рань, наверное, и ложки не съем.

Магдалена поежилась и взяла миску, чтобы погреть руки. Солнце едва взошло, и в открытое окно тянулся туман из леса, где-то поблизости блеяла коза. Хоть лето и вступило в свои права, женщина дрожала от холода.

– Это самый холодный июнь на моей памяти, – проворчала она.

Грец беспокойно взглянул на родственницу.

– Да, сейчас не то чтобы тепло. Но холод, судя по всему, изнутри идет. – Он быстро перекрестился. – Будем надеяться, ты не подцепила эту проклятую лихорадку, что носится сейчас по окрестностям. Два наших крестьянина и служанка из Махтльфинга уже померли этим летом.