Дочь палача и театр смерти - [4]

– Господи, Марта, ей ведь семнадцать! Ты сама когда-то была молода.

– Да, но я знала свое место. – Штехлин посмотрела на свои морщинистые руки и обломанные ногти. – Мой отец был простым углежогом, мы жили в лесу. Конечно, на Кирмес[2] мы тоже приходили. Но я ни за что не посмела бы танцевать с сыновьями зажиточных крестьян.

– Ты это мне хотела сказать? Будь Барбара из хорошей семьи, то могла бы вертеть себе задом. Но раз уж она дочь палача, то сразу становится шлюхой?

Магдалена чувствовала, как в ней нарастает злость. Однако Штехлин, в общем-то, была права: Барбара временами перегибала палку. Она заплетала волосы, как принцесса, и иногда даже пользовалась соком красавки, чтобы придать блеска глазам. Зачастую она смеялась слишком громко и говорила слишком дерзко – по крайней мере, для безродной девицы из Кожевенного квартала. И не желала слушать ничьих указаний.

«По крайней мере в этом она пошла в отца», – подумала Магдалена.

– Мне иногда хочется, чтобы Барбара наконец нашла любящего и верного мужа, который ее усмирил бы, – проговорила она скорее для самой себя.

Но Штехлин ее услышала.

– Не каждому везет так, как тебе, Магдалена, – отозвалась знахарка тихим голосом. – Не у всякого есть кто-то, кто заботился бы и оберегал. Меня это тоже касается. – И добавила с мрачной миной: – Вот, кстати, другая причина, почему твоему мужу следует вернуться поскорее. На простого цирюльника разве что косятся. А вот знахарке без мужа и до сговора с дьяволом недолго. Остается только молиться, чтобы кто-нибудь этим не воспользовался.

Магдалена содрогнулась. Несмотря на жаркий огонь в печи, ей вдруг стало холодно, очень холодно.

* * *

Морозный ветер со стороны Альп задувал Симону в лицо.

Даже в начале мая по лугам и болотам еще белели пятна снега, которые по мере приближения к Обераммергау становились все шире. Здесь, в баварских предгорьях, вплоть до июня случались ночные заморозки, а временами даже налетали снежные бури. Симон с Петером сидели в телеге, возница которой подобрал их под деревушкой Сойен. Ему, вероятно, стало жаль худенького мальчика с таким серьезным взглядом, явно не привыкшего к длительным переходам.

Симон с любовью посмотрел на старшего сына. Петер с сосредоточенным видом изучал анатомические эскизы, которые он перерисовал из книг своего деда на помятые листки бумаги и взял с собой. Эти рисунки были гордостью Петера. Мальчик внимательно рассматривал филигранно выведенные жилы окровавленного человека с обнаженными мускулами.

– Видишь, папа? – спросил он, не отрывая взгляда от рисунка. – Это pectoralis major[3], а здесь rectus abdominis[4]. Так?

– Все правильно, – с улыбкой ответил Симон. – Правда, в Обераммергау я бы латынью сильно не увлекался. Тебе куда важнее научиться там хорошему баварскому и прилежно ходить на мессу.

Только теперь Петер оторвался от набросков. Лицо у него всегда было немного бледным, как если бы он редко бывал на свежем воздухе, и тонкие черные волосы падали на глаза. Мальчик громко шмыгнул, потому как снова подхватил насморк.

– Я не хочу в Обераммергау, – проговорил он тихо. – Почему нельзя было остаться учиться в Шонгау?

– Ты действительно хочешь всю жизнь пересчитывать яблоки с грушами и учить наизусть катехизис? – резко ответил Симон. – Учитель твой – старый пьяница, который розгой работает куда как лучше, чем головой. А в гимназию тебе, как сыну простого цирюльника, доступ закрыт. Нет смысла жаловаться, если власть предержащие что-нибудь вбили себе в голову.

На какое-то время повисло молчание, и Симон снова задумался о решении, которое они с Магдаленой приняли несколько месяцев назад. Им давно стало понятно, что в местной школе Петеру недостает нагрузки – в отличие от младшего брата Пауля, который приравнивал обучение к пытке и часто прогуливал занятия. С Петером все было иначе. В то время как остальные дети с трудом разучивали слова причастия, Петер уже знал алфавит, основы арифметических действий и даже немного говорил на латыни. Однако о высшей школе ему, презренному внуку палача, нечего было и думать. Зато в Обераммергау Симон знал талантливого учителя, который согласился принять Петера, мало заботясь о его низком происхождении.

Петер упрямо скрестил руки на груди и вновь обратился к отцу:

– Я хочу остаться с тобой, папа. Ты для меня лучший учитель, о котором можно только мечтать.

– О, не говори так, – ответил Симон подчеркнуто бодрым голосом. – Учитель Георг Кайзер – одаренный человек, и, кроме того, он очень любезен. В университете в Ингольштадте Кайзер был моим любимым преподавателем, уже тогда он обучал детей барона. В Обераммергау радоваться должны, что несколько лет назад он вернулся в родную деревню. Тебя это тоже касается. Я, во всяком случае, еще ни разу не слышал, чтобы отпрыск из семейства палача…

– …имел возможность обучаться у такого умного господина, – закончил Петер, который, видимо, знал эту фразу наизусть. – Да-да, я знаю. И все-таки…

– Ты только посмотри на эти могучие Альпы, – перебил его Симон, чтобы сменить тему. – Будь мы птицами, могли бы напрямую долететь до самой Венеции. Но нам приходится преодолевать крутые перевалы.