Дочь оптимиста - [13]

— Вот это как раз и нечестно! Мне-то не на кого надеяться — только я, да я сама, да мы со мной.

Глаза Фэй отыскали единственного мужчину среди собравшихся, и она бросила ему как обвинение:

— У меня-то ни души нету! — Она громко заплакала и взбежала вверх по лестнице.

— Бедная маленькая женщина, такая беспомощная, — сказал майор Баллок. — Придется нам за ней присматривать.

Он оглянулся и увидел чемоданы, все еще стоящие у входной двери. Три чемодана — один из них принадлежал судье Мак-Келва. Майор Баллок забрал все чемоданы и пошел с ними наверх. Вернулся он почти сразу, и шаги его звучали еще тяжелее. На вытянутой руке он нес вешалку с черным зимним костюмом. Костюм болтался на вешалке во всю длину и раскачался еще сильнее, когда майор чуть не потерял равновесия, споткнувшись на площадке. Другой рукой он прижимал к себе коробку с ботинками и кожаный чемоданчик.

— Посылает меня к Питтсу, Теннисон, — сказал он. — Отнести вот это.

— Вот так и нести по улице? — возмутилась мисс Теннисон. — Ты, видно, решил избавить ее от труда, не дал сложить эти вещи.

— Надо же было человеку поскорее выйти из ее комнаты, — натянуто проговорил он. Но тут его рука надломилась в локте, костюм на минуту нырнул вниз, и брюки легли на пол. Майор стоял один среди женщин и плакал. — Не могу, до сих пор не могу поверить. Никак не могу! Клинт от нас ушел, Клинт лежит там, у Питтса…

— Ладно уж, я за тебя поверю, — сказала мисс Теннисон, подходя к нему. Она подняла костюм и повесила ему через руку, чтобы нести было удобнее и чтобы эти вещи не так напоминали человеческую фигуру. — Ну иди, выполняй поручение. Ты же сам сюда напросился!

Наверху слабенько хлопнули дверью спальни. Лоурел никогда в жизни не слышала, чтобы этой дверью хлопали. Она подошла и на минуту прижалась щекой к щеке майора Баллока, почувствовала и слезы на щеке, и запах только что выпитого виски. Он медленно вышел из освещенного дома.

— Папочка! Подожди, я тебя подвезу! — крикнула Тиш, выбегая за ним.

Тут и другие стали расходиться, все распрощались, пообещав завтра прийти пораньше, и Лоурел, проводив их к выходу, остановилась в дверях, дожидаясь, пока машины не отъехали. Потом она прошла через прихожую и гостиную к порогу библиотеки. Кресло отца было придвинуто к его рабочему столу.

Послышался осторожный звон тарелок, их укладывали стопкой в буфетной. Лоурел прошла туда.

— Это я.

Лоурел уже догадалась, что это, конечно, мисс Адель Кортленд. Она уже убрала остатки еды и кончала мыть посуду. Она вытирала насухо блюдо для индейки, старинное фарфоровое блюдо с узором «лавровый венок» — любимым узором ее матери.

— Ведь тут опять придется возиться с раннего утра, — сказала мисс Адель, словно извиняясь.

— Вы не можете удержаться от добрых дел. Отец говорил про вас в Новом Орлеане, — сказала Лоурел. — И доктор Кортленд тоже сделал все — лучше нельзя.

Мисс Адель кивнула головой.

— Это случилось вовсе не из-за глаза. Отец должен был им видеть. Все было сделано как надо, — сказала Лоурел. — Доктор Кортленд был совершенно прав. Он сделал все очень хорошо. — Мисс Адель кивнула, и Лоурел прибавила: — С отцом случилось совсем не то, что с мамой.

Мисс Адель подняла со стола стопку чистых тарелок, отнесла в столовую и расставила по местам на полках буфета. Она установила блюдо для индейки в специальную прорезь позади соусника, расставила стаканы и расположила винные рюмки кружком вокруг графина, который до сих пор был заткнут склеенной стеклянной пробкой. Она осторожно прикрыла дребезжащую стеклянную дверцу, чтобы не раскачать неустойчивый буфет.

— Каждый человек живет по-своему, и мне кажется, что люди и умирают по-своему, Лоурел.

Она обернулась, и свет от люстры упал на ее лицо. Это лицо с тонкими, изящными чертами как будто еще немного осунулось, пока она совсем одна была на кухне. Свои потускневшие волосы она укладывала греческим узлом, все так же, как в те далекие времена, когда учила Лоурел в первом классе. И голос ее, как и прежде, звучал непререкаемо.

— А теперь иди спать, Лоурел. Мы все вернемся сюда утром, сама знаешь, народу будет полно. Спокойной ночи!

Как обычно, она вышла через кухонную дверь и прошла прямо к себе домой — задние дворики их домов соприкасались. На улице было темно и пахло цветами. Когда засветилось окно в кухне Кортлендов, Лоурел закрыла кухонную дверь и пошла по всему дому, гася свет. На лестницу падал отблеск только от одной лампочки, которую кто-то включил у ее кровати.

В своей комнате она медленно разделась, подняла раму окна, взяла первую попавшуюся книгу и легла, так и не раскрывая ее.

Привычная ночная тишина Маунт-Салюса теперь стала немного иной. До слуха Лоурел доносился шум машин на какой-то из новых дорог — звук, похожий на непрерывное натужное жужжанье мухи, бьющейся об оконное стекло.

Когда Лоурел была маленькой и, как сейчас, лежала в этой самой комнате, в этой же кровати, она закрывала глаза — вот так — и ловила размеренный, привычный вечерний звук: два любимых голоса читали вслух, сменяя друг друга, каждый вечер они доносились до нее, словно поднимаясь вверх по лестнице. Засыпать ей не хотелось, она боролась со сном, ей было так хорошо. Свои собственные книги она тоже любила, но их книги любила еще больше, ведь они облекались в их голоса. Поздней ночью эти два голоса, читающие друг для друга так, что ей тоже было слышно, ни на минуту не разделялись, не прерывались молчанием и, сплетаясь в один неумолкающий голос, обнимали ее, обволакивали так бережно, будто она уже уснула. Ее провожали в страну сна, кутая в бархатную мантию слов, расшитую прихотливыми золотыми узорами, какие бывают только в волшебной сказке, а они продолжали читать, вплетая свои голоса в ее сны.