Дочь исполина льдов - [2]

Он посмотрел на нее внимательнее. Эта златовласая красавица была подобна мечте! Вся, от маленьких ступней до сверкающего ореола прядей, разметавшихся по точеным плечам!

Кровь набатом ударила Конану в виски.

— Не знаю, откуда ты, — буркнул он. — Может, враг, может, друг… то ли из Ванахейма, то ли из Асгарда… Но, странствуя по свету, я не встречал такой красоты. Я ослеплен золотом твоих кудрей… Клянусь Имиром! — Он вытянул руку к далеким горам, синевшим на горизонте. — Прекраснейшие дочери Асгарда — жалкие рабыни рядом с тобой!

— Клянусь Имиром! — повторила девушка, и губы ее презрительно изогнулись. — Тебе ли поминать его? Что ведаешь ты о владыке снега и льдов, повелителе воинов севера? Ты, безродный чужак, пришедший с юга?

— Кром! — взревел Конан. — Вот мой бог, и он грозней и сильней Имира! И он дал мне силу — такую силу, что нет равного мне ни среди золотобородых асов, ни среди рыжих ванов! Восемь десятков бойцов ушли сегодня на Серые Равнины… Восемь десятков! Все они пали — и люди Вулфера, и хищные волки Браги, и последний из них, Хеймдал… Лишь я остался в живых! Я, Конан из Киммерии! — Он нахмурился и устремил на девушку горящий взгляд. — Или ты не веришь мне? Тогда скажи, высмотрела ли ты кого живого? Видела ли блеск доспехов на снежной равнине или воинов, бредущих с поля боя? Слышала ли их голоса и крики?

— Видела я блеск льда на солнце, слышала голос ветра, что летит над вечными снегами, — отвечала девушка.

Конан сел и, стащив изрубленный шлем, покачал головой.

— Никого не осталось… никого, кроме меня! Но Ньорд и Хорса обещали, что присоединятся к нам со своими людьми… Видно, дружина их попала в засаду… Они мертвы, и Вулфер мертв, и все его бойцы… — Он огляделся, озирая безжизненную белую равнину, чувствуя, как когти холода заползают под броню. — Далеко же забрались мы в поисках добычи и врага! Ни дыма, ни хижины на много переходов окрест… Но ты, — взгляд киммерийца спустился к ногам девушки, — ты пришла босиком. Значит, близко есть жилье… И если ты — дочь Асгарда и друг, проводи меня в свое селенье, ибо мне нужно тепло очага и пища. Я изнемог от ран, златовласая.

— Селенье мое дальше, чем ты думаешь, киммериец! — Звонкий смех девушки всколыхнул морозный воздух. — Много дальше! — Она протянула руки к далекому горному хребту, а потом раскинула их и закружилась, затанцевала перед киммерийцем. Маленькие ступни ее не приминали снега; зрачки, не голубые, не синие и не серые, сверкали огнем под завесой длинных ресниц.

— Скажи, Конан из Киммерии, разве я не хороша? Разве не прекрасна? Разве не желаешь ты согреться в моих объятиях?

— Ты — утренняя заря, что серебрит снег на восходе… — прошептал очарованный Конан, и глаза вспыхнули, как у голодного волка.

— Тогда встань и иди ко мне! Иди, Конан! Немного стоит боец, умирающий среди груды трупов! Меньше, чем залитый кровью осколок льда!

Безумие слышалось в ее речах; безумие и опасность. Она танцевала меж мертвых тел, словно плясунья на пиру; вились края невесомой фаты, дразнили алые губы.

— Не можешь подняться, Конан? Тогда ложись и умирай, как остальные! Стань пищей для воронов и волков! Слабый не доберется до моего селенья! Слабый — добыча смерти!

С проклятьем киммериец вскочил; ноги его дрожали, гнев туманил голову, лицо побагровело. Но сильней гнева было разгоравшееся в нем желание; кровь стучала в висках, бешено пульсировала в жилах, алым туманом застила глаза. Он был изранен, он изнемогал от усталости, но боль и телесные муки отступали перед страстью. Он жаждал эту девушку! Жаждал так, как ни одну из женщин мира! Быть может, она была безумна; но теперь им тоже овладело безумие.

Конан молча поднял свой окровавленный клинок, сунул его в ножны и ринулся к желанной добыче. Руки его были распростерты, как крылья орла.

Девушка засмеялась. Прервав стремительную пляску, она отскочила и бросилась бежать — на север, к далеким горам, что нависали над ледяной пустыней. На бегу она оглядывалась, временами маня рукой; смех ее звенел, словно серебряные колокольцы. Конан мчался следом. Ноги его приминали снег, на губах стыли проклятья.

Он позабыл обо всем. Забыл о недавнем сражении, о погибших соратниках, чьи тела холодели среди льдов; забыл о Ньорде, то ли спешившем на помощь, то ли изрубленном вместе со своими людьми; забыл о Хеймдале, последней жертве его меча. Он несся по белым безжизненным полям, и мысли его летели вслед хрупкой фигурке, что, дразня, парила перед ним, недосягаемая и желанная.

Груды тел и залитый кровью снег остались позади. Панцирь давил на плечи, меч бился о бедро; ноги, в тяжелых сапогах и стальных набедренниках, крушили хрупкий наст. Он бежал; он мчался вперед с несокрушимым упорством, рыча, будто дикий зверь. Киммерийцы были упрямы — но Конан был самым упрямым из всех. Зябкие морозные пальцы проникли под его доспехи и меховую куртку, но он, разгоряченный бегом, не замечал их; он должен был догнать и схватить добычу — или умереть.

Странно, но эта ледяная мертвая равнина не страшила беглянку. Казалось, она танцует не по обжигающему холодом насту, а по теплым доскам пола, перед натопленным очагом; она летела вперед, словно легкое перышко, и Конан, с каждым шагом глубоко проваливавшийся в снег, не видел ее следов. Он вспотел, но упрямство и желание превозмогали усталость; рыча и воя, он мчался за ней подобно голодному волку.