До встречи в Бомбее - [127]

Как возвращалось и сейчас.

Но теперь ему стало ясно, что это было за сравнение. Люк запрокинул голову, посмотрел в бездонное небо, ощущая капли дождя на щеках, на губах, и подумал об Индии, об индийских дождях — какими непохожими на этот они были летом перед началом войны!

В то невероятное лето, когда он женился на ней.

Его последнее мирное лето в Бомбее.

У него с собой были письма. Он взял их в сад, засунув под куртку. Все письма, которые он написал ей с тех пор, как оказался здесь. В плохие дни, когда у него случались провалы в памяти, медсестры убирали их (большей частью по его же просьбе) — в такие моменты его собственные слова теряли для него всякий смысл, и он боялся, что уничтожит исписанные им же самим страницы в отчаянной попытке что-то понять. Люк не мог утратить эти письма, как записные книжки, сожженные им много лет назад в компании доктора Арнольда. Теперь, как и много лет назад, память всерьез подводила Люка, и он опасался, что совсем скоро воспоминания, которыми он ужасно дорожил, останутся только на бумаге.

Детский крик!

Он напугал Люка и вернул его в текущую реальность. Звук пришел из-за гортензий. Люк повернул голову. Он был не единственным, кто решился на прогулку в такую погоду, — в сад вышли немолодая обитательница «Высоких вязов», а вместе с ней и ее родные: завопивший маленький мальчик с мячом, его братья и сестры. Столько детей, внуков и правнуков!

Ту леди звали Мириам.

У нее была тяжелая жизнь. Она рассказывала Люку — к этому моменту уже много, много раз, — как она бежала из Вены накануне аншлюса, оставив там почти всю свою еврейскую семью. Когда бы Мириам ни вспомнила о родных, она начинала плакать: погибли ее сестры и братья, родители и бабушка с дедушкой; дети, которым не суждено было вырасти. Люк всегда держал ее за руку, когда она рассказывала, и слушал, даже не пытаясь что-нибудь сказать. Найти уместные слова в такие моменты невозможно.

Но сегодня… Сегодня она улыбалась. И он тоже улыбнулся, несмотря на свои горькие воспоминания, потому что ему радостно было видеть ее такой.

Был ее день рождения. Восемьдесят лет. «Совсем девочка!» — сказал Люк, поздравляя ее утром и вручая подарок — австрийское печенье, которое по его просьбе принесла из старой местной пекарни Эмма. Предполагалось устроить праздник: разбавленное вино и беззвучные хлопушки. Эмма обещала прийти.

Милая Эмма.

Мальчик ногой отправил мяч высоко в небо, а потом поймал его боковой стороной ступни. Люк наблюдал, как озарилось его разрумянившееся лицо, как он оглянулся, чтобы проверить, видели его родители удар или нет, и у Люка заныло в груди от воспоминаний…

Мириам смеялась вместе с мальчонкой, убеждая его — с легким акцентом — повторить. Ее поддерживала под руку старшая дочь, ладонь Мириам лежала в ладони дочери. Люк видел, как она счастлива, как довольна.

Он судорожно вздохнул, и его мысли — почти против воли — опять вернулись к Мэдди. Выглядела бы она так же, если бы гуляла сейчас здесь вместе с их Айрис?

Люк глубоко вздохнул, пытаясь представить себе эту картину. Он мысленно отключился от шума в саду, от дождя, смеха и присутствовавших там людей, желая, чтобы рядом с ним были Мэдди и Айрис.

Но они не появлялись.

По крайней мере не так, как ему хотелось бы.

Вместо этого они виделись ему такими, какими он запомнил их на суматошной пристани Бомбея, глядя с палубы корабля, который должен был вот-вот увезти его из Индии. Он видел Мэдди, сжимавшую руку малышки Айрис, которая махала ему; устремленные на него взгляды их голубых глаз.

Люк поднял руку, собираясь помахать им в ответ прямо здесь, в саду. Так живо они ему представились. Он видел, как движутся губы Мэдди, и прочитал по ним сказанные тогда слова. От этого воспоминания его горло сжалось — он едва мог дышать, точно как тогда.

Люк доковылял до ближайшей скамейки — ноги подгибались. Он шел по наитию. Его глаза не различали настоящее, только прошлое.

Его сознание наполнилось воспоминаниями, а глаза — его воспаленные усталые глаза — вдруг заволокло пеленой слез. Он ничего не видел в настоящем.

Глава 35

Бомбей, 1921 год

Мэдди сказала Гаю, что, вероятно, отец ребенка вовсе не он, прямо там, на подъездной дорожке. Она не раздумывала. Это было одновременно очень трудно, потому что ей было невероятно больно так быстро и безжалостно лишить Гая его счастья, и очень легко, потому что его улыбка привела ее в такой ужас, что она просто не могла видеть ее ни секундой дольше.

— Не всё так просто, как ты думаешь, — заявила она. И даже в сгущающихся сумерках разглядела, как Гая покинула его великая радость.

Он понял, что она имеет в виду. Убитое выражение его лица с кинжальной ясностью говорило, что теперь он сообразил: его жена не раз виделась с Люком наедине.

Но он сказал: «Конечно, просто», — и даже протянул ей руку.

Мэдди не винила его за притворство (разве не тем же самым она сама занималась до появления Люка?). Она не чувствовала ни обиды на Гая, ни той злости, что лелеяла в себе на протяжении долгого месяца. Только глубокую печаль из-за детской ранимости в его умоляющем взгляде.

Но она не дала ему руки, а отдернула ее, сжав в кулак, зная, что не должна быть доброй. Только не сейчас.