До встречи на небесах - [23]

Стоит отметить еще двух моих близких друзей, двух Ивановых — Альберта и Сергея. Сценарист и прозаик, коллекционер пивных кружек и колокольчиков (такой малосовместимый набор!), Альберт Иванов при мне расхваливал свои книжки редакторше издательства «Советская Россия»:

— …А эта как написана, а?! Кто так может? А та какая?!

Перечислил штук пять, и в тот же день подарил мне книгу для взрослых; сделал дарственную надпись и протянул со словами:

— Прямо сейчас открой на любой странице, прочитай любые строчки — это гени… (он, молодчина, не договорил и поправился): — Там все настоящее.

Но недавно меня удивил:

— Я написал триста пятьдесят сказок про «Хому и Суслика», — сказал. — Мои книги сразу раскупают. На прилавках их нет. Я в сборниках «Золотого фонда», среди лучших детских писателей мира, рядом с Киплингом, Хантером. Я академик Российской словесности. Помог вступить Мирнев (Львовский, мерзкий тип с оловянными глазами и бездарный прозаик, накатавший восемнадцать романов, которые невозможно читать). В Академии детских писателей всего двое — Михалков и я.

— Знаешь, Хармс на своей двери написал: «Чины и звания оставьте за дверью»? — вставил я. — На кой черт тебе эти звания? Нам с тобой уже на седьмой десяток. Ты сколько собираешься жить? Или так готовишься к вечной жизни, хочешь на том свете быть при параде?

— Кем буду в следующей жизни не знаю, а в этой звания не помешают. Я еще и корочку «Пресса» получил. В международный Союз журналистов вступил. Ценная вещица. За границей сразу иду в их Союз, они устраивают гостиницу и обслуживание со скидкой, всякие поездки…

Альберт Иванов практичный, башковитый (почти мудрый), талантливый (у него яркая, лаконичная проза), компанейский и внешне — вылитый киногерой (когда по случаю торжеств надевает бабочку, его принимают за посланца Голливуда); он был еще более талантливым и мудрым, пока не бросил выпивать (на него навалились болезни). Похоже, японцы не зря вывели, что алкоголь способствует развитию ума — естественно, в разумных дозах. Как и все мы, Иванов не безгрешен, у него свои оригинальные качества: он чересчур липнет к знаменитостям, сюжеты черпает из судебных протоколов; когда речь заходит о его работе, скрытен, осторожен, боится сглазить — «так, пишу понемногу… рассказы, повесть, — промямлит, хитрец, и стучит по дереву, плюет через плечо, — для какого издательства пока не скажу — секрет». Спросишь его: «Куда едешь отдыхать?», а он опять: «Пока не скажу». Но в одном Иванов резко отличается от всех нас — по нему, симпатяги, сохнет туча поклонниц, но он, как лебедь, всю жизнь верен своей жене. Такое упоение одной женщиной — исключительный случай в творческой среде. Впрочем, кое-кто приближается к Иванову; например, тот же Козлов, который, несмотря на давний развод с женой (поэтессой Т. Глушковой), продолжает заботиться о ней (привозит продукты, достает лекарства, постоянно интересуется ее творчеством).

Сергей Иванов вообще никогда не распространялся о своей работе — лишь отмахивался:

— Пишу гениальные вещи!

И сразу становилось ясно: он без лишнего шума создает шедевры и является не только лучшим, а единственным — то есть имеет золотые мозги, священную руку и делает для человечества больше, чем кто-либо.

Дремучий, закрытый, необщительный прозаик Александр Старостин тоже разочек глухо буркнул, что «создал гениальное». Чтобы выяснить подробности, я предложил ему пропустить по «соточке». За столом он проникновенно пояснил:

— …Можно сказать, я дал нашему поколению новые ориентиры (вот так, не меньше! Вроде, до него мы не туда шли). — Теперь у всех нас широчайшие возможности. Но пока все на бумаге. Не знаю, кто возьмется печатать.

— Дай почитать, бумажный талантище, таинственная душа, а то мои возможности жутко сузились, — неуклюже пошутил я.

— Дам… А душа у меня, между прочим, тверская. Я потомственный тверяк. Таких среди пишущей братии только двое: я и Борька Воробьев. (Он забыл упомянуть поэта Владимира Соколова и Владимира Смирнова, профессора Литинститута, блестящего знатока русской литературы, истинного патриота России).

Маленький, усатый, узкоглазый Марк Ватагин, в общем-то тихий, мягкий человек с тонким птичьим голосом; он крайне редко говорит о себе — в основном, когда дело касается романтических историй (это важная сторона его жизни; при виде девиц он, уже старикашка, облизывается, словно кот в предвкушении лакомства, и жмурится так, что его глаза совсем исчезают). Мы знакомы два десятка лет и я не припомню случая, чтобы он расхваливал свои литературные работы, но недавно его прорвало:

— Что-нибудь пишешь? — спросил я при встрече.

— Сейчас должны выйти несколько томов сказок в моем пересказе. Это будет литературное событие.

Распираемый собственным величием, он пробормотал еще какие-то слова, суть которых — выход его толстенных книг (монстров в тысячу страниц) — факт уникальный, ни на что не похожий, и теперь без его фолиантов детская литература будет неполной. Его слова крутились на языке вокруг главного слова, но произнести его он никак не решался. Я ему помог:

— Понятно, это гениальный труд. Ты увековечил себя.