До поворота (Кровавый Крым) - [16]

— Завтра же возвращаемся в Москву!

— Нет.

«А ведь мы действительно подобрали ее почти сразу после молоковоза!» Всеми покинутый бидон стал рыть землю, пытаясь вернуть обратно молоко. Его горло было перерезано и оттуда все время что-то выплескивалось, земля не хотела отдавать молоко и перебрасывала его на небо, а бидон злился и смешно прыгал по млечному пути, откуда капли молока сыпались обратно в дорожную пыль. Они были ярко-красные и пачкали его рубашку. Слава стал ругаться на бидон, но тот послал его очень грубо, матерно, голосом брата.

Утро появилось неожиданно, как холодный пинок под ребра. Безжизненным блинчиком лежал туман, в котором залипли птичьи голоса: много-много птичек запекли в пирог, семьдесят синичек, сорок семь сорок… Трудно непоседам в тесте усидеть… Улетели пташки, упорхнул медведь… Пернатый друг… Так! Где Мила?! Слава с трудом вылез на неуютный, промозглый воздух. Костер горел, как будто ночи не было вовсе, а сразу начался рассвет. Заметив черный силуэт сумки, на мокрой, заботливо выстиранной рубашке лежала желтая зубная шетка и тюбик зеленой пасты «Экстра», он поморщился: надо-надо умываться по утрам… Всем надо умываться, все — грязные! У кромки воды Мила, скользя по чавкающей, черной земле, пыталась отполоскать свои носки, но вода была уже мутной. А лезть глубже Мила не хотела почему-то.

— Привет, — Слава высмотрел себе местечко получше — нависшая над рекой коряга казалась вполне подходящей. — Давай помогу.

— Да ладно, так сойдет, — отжав носки, она вернулась к костру.

Коряга сковырнулась в воду, Слава успел соскочить, но все равно перепачкался — приличным серым брюкам пришел конец. В сумке Слава нашел чистое полотенце, расческу, кружки и какие-то банки с консервами, Мила успела разогреть одну. От мысли, что все это могло принадлежать давишнему трупу, снова стало нехорошо.

— Ну, ты что бледный такой? — девочка заботливо оставила ему большую часть подозрительной бурды. — Заболел? Может быть, тебе действительно лучше вернуться?

Почувствовав зверский аппетит, Слава не обратил на ее слова никакого внимания, только через какое-то время понял, что ведет беседу с молодым водителем, которого, кажется, зовут Андрей, а Мила осматривает ногу Степану:

— Возьми горячую луковицу и приложи на ночь, она и отсосет все. Луковицу разрезаешь пополам, на сковородку и подержи немного, пока не помягчает, потом прикладывай. За два дня пройдет, — Степан понимающе кивал, — Чего вчера не сказал? Ну, домой придешь, сделаешь, а то врачи тебе всю ногу исполосуют… — она посмотрела на Славу. — Двигать пора. Они не возьмут, они в Москву едут… — глаза ее настороженно блестели, взгляд был странен, почти безумен, она вся как-то непонятно суетилась.

На трассе машин еще не было, пошли пешком, молча; у Славы на плече болталась тяжелая сумка с одеялом и консервами, девочка двигалась налегке, нелепо подпрыгивая, ее руки старались оторваться от тела и куда-то улететь, она вот-вот была готова бежать в светлую даль начавшегося дня. Неясный, приторно-цветочный запах исходил от ее кожи.

— Мила, что с тобой? — смирившись с судьбой, Слава почувствовал вдруг вкус к такой жизни, возможно именно об этом он и мечтал, поступая на юридический факультет.

— Стопь! Стопь!!! — вскрикнула девочка, внезапно выскочив на середину дороги. С горки на них мчалась желтая «шестерка», показавшаяся Славе чем-то знакомой. Он отчаянно замахал руками, потому что Мила бросилась вперед, прямо под колеса автомобиля. «Шестерка» тормознула юзом, встала и, казалось, подпрыгнула на месте от негодования. Из-за руля поднялся белобрысый громила, развел руками, улыбнулся…

— Тыну-у-у-у! — Слава узнал громилу, студента третьего курса, эстонца, говорившего по-русски принципиально только с акцентом. — Ух, хорошо!

— Ты что, русская сфинья, с сумасшедшей сфясался? — было видно, что он тоже узнал Славу. — Здорово, здорово. Никогда пы не подумал, что ты спосопен на афтостоп. А мы тут с приятелем испытыфаем нофое приспосопление… — махнул рукой в сторону машины, Мила забралась внутрь на заднее сиденье. — Садись, подвезу. Это мой друг, — представил товарища, — Его зофут Тынис. Это Большой Тынис, а еще у нефо есть прат, его зофут Маленький Тынис, софсем маленький, не польше, чем…

— Тыну, не пори чушь, за нами мафия гонится, — Слава понял, что сам порет чушь.

— Ну и что? — эстонец вел машину ровно, уверенно, как будто он — техасец, а дорога пересекает его собственное немереное ранчо. — Не догонят, у них нет такого мотора и такого фодителя. Мы его всю зиму фертели, фертели и прифертели. Мы, эстонцы, народ упорный, ты говорил, что ничего не выйдет… А смотри, мы едем, и этот мотор может дать до трехсот, даже больше. Машина-зверь! И ей не будет сносу еще два года и полтора месяца… Курат!.. Послушай, почему в машине пахнет первитином? — он демонстративно принюхался. — Я не люблю этот запах. Людмила, Лева талеко и вы опять взялись за старый штучки?! — так, девочка еще и наркоманка, Слава невольно поежился, он давно слышал туманные слухи про это вещество, — Ты в общежитии плакала и опещала польше этого не делать…