До последнего солдата - [66]

— Не ври. Ничего ты там не могла слышать.

— Могла, все могла.

— Между нами ничего не было. «К сожалению», — мысленно добавил Андрей.

— Не ври, вы действительно выкобеливались там. Все так и было, ты проговорился. Мне Арзамасцев сказал, что ты увел Клавдию в дальнюю выработку.

— Не мог он сказать такое. Мы искали место для госпиталя.

Однако Войтич уже не слушала его.

— То ли ненавидит тебя этот Арзамасцев, то ли ревнует.

— Не хочет простить того, что оказался здесь. Считает, что из-за меня. Собственно, так оно и было на самом деле, мы ведь сейчас могли где-нибудь в тылу отсиживаться, после возвращения из-за линии фронта.

— Знаю, рассказывал.

— Когда?

— Не ты, а ефрейтор Арзамасцев.

— Когда вы с ним оказались в той самой, дальней выработке?

— Пристрелю, капитан. Ни с кем, нигде, кроме тебя, я здесь не была.

— Извини, пошутил. И, как всегда, неудачно.

* * *

То ли пулеметчику что-то мерещилось, то ли просто постреливал, чтобы разогнать сон. Правда, на сей раз очередь прошла над плавнями. Зато в той, степной, стороне все по-прежнему оставалось спокойно. И Беркут не мог понять: то ли Ганке все еще не увел свою роту и продолжает придерживаться условий перемирия, то ли командир нового подразделения счел, что ради кучи этих камней рисковать своими обстрелянными фронтовиками не стоит.

— Как ты догадался, что я действительно ничего не слышала, а просто беру тебя на понт?

— Если бы ты оказалась где-то рядом и застала нас, то наверняка швырнула бы в выработку гранату. Или перестреляла.

— Это уж точно! — все с той же детской шаловливостью и наивностью рассмеялась Калина. — Сдержаться не смогла бы. Ну и как она как баба, учиха эта твоя?

— На такие вопросы не отвечают.

— Хотя бы намекни как-нибудь.

— Как намекнуть? — решил Андрей, что спорить с Войтич бесполезно. Лучше принять условия ее игры.

— Как угодно, я пойму.

— Тогда можешь считать, что намекнул.

— Лучше, чем со мной? — не на шутку встревожилась Калина.

— Нет. Очевидно, нет… не должно… так мне кажется.

— Попробовал бы сказать, что лучше. Смотри мне, пристрелю. Когда я уже была в девятом классе, к нам в школу прибыла новая учительница украинского языка. Киевлянка. Жена заместителя начальника лагеря. Того самого. Она казалась мне такой красивой и настолько суровой и недоступной, что по грешности своей девичьей я не раз спрашивала себя: неужели и она тоже… ну это… как все, с мужиками. Как любая сельская баба. Неужели и ее мужики… тоже? Не верилось как-то. Казалось, что учительницы — особенно эта, городская, — какие-то особенные. Ты ведь тоже впервые с учительницей переспал.

— Впервые, — непроизвольно как-то вырвалось у Андрея, о чем он тотчас же пожалел, почувствовав себя неловко перед Клавдией. — Только не переспал, а так, немного поласкал. Но осознание того, что ласкаешь не просто женщину, а учительницу, — да, признаюсь, на психику это здорово давило. Но только ты…

— Не боись, не выдам, — успокоила его Войтич. — У нас ведь с тобой теперь сугубо мужской разговор. А потому не ври. И вообще на будущее запомни: в постели я — женщина. На кухне тоже, а вот, во всех остальных житейских передрягах рассчитывай на меня, как на мужика. Потому и говорю, что здесь, в Каменоречье, буду стараться не отходить от тебя, оставаясь в роли телохранителя.

— Этого не будет, Калина. Никаких «телохранителей». И чтобы я никогда больше не слышал об этом.

— Понятно, стесняешься. Ничего, я ненавязчиво. Подстраховывая. Очень страшно потерять тебя.

— А себя?

— Я не знаю, что такое страх, капитан. По-моему, совершенно не знаю.

— Божест-вен-но.

— В самом деле, не вру. Почти не ощущаю его. Там, где на обычных, нормальных людей снисходит леденящий душу страх, на меня — леденящая душу ярость.

— Вот оно что! Спасибо, это многое проясняет в твоем характере.

— Нет-нет, внешне это почти никак не проявляется. Внешне я остаюсь спокойной, разве что иногда даю волю языку. Но когда должен появиться страх, у меня появляется ярость. Она-то и глушит любое другое чувство. А еще — терпеть не могу слез, особенно причитаний. Если кто-либо метнет в мою сторону нож или выстрелит-промажет, — еще могу простить. А плач-рев услышу — пристрелю, не задумываясь. Терпеть этого не могу. Веришь?

— Поверить в это так же трудно, как и не поверить. Но если страх действительно обходит тебя… Жаль, что ты не встретилась мне за линией фронта. Очень даже могла бы пригодиться. Появляться в городе в немецкой форме, с надежной женщиной — куда лучше, чем бродить в одиночку.

— Вот и подумай теперь над этим.

— Да поздновато думать, война уже идет к концу.

— Не так скоро она закончится, как тебе кажется. И потом, со мной что по ту, что по эту сторону фронта — надежно. То, что в конвое я немного «сзечилась», то есть от зеков словечек всяких и повадок нахваталась, пусть тебя не пугает. Нужно будет, стану вести себя, как польская аристократка. Опять не веришь?

— Почему же… Все может быть.

— Кстати, во мне ведь течет польская кровь. Стопроцентная, и почти голубая. Это я по отцу Войтич, кстати, тоже поляку, а по матери Даневская. Были в здешних краях такие гербовые шляхтичи Даневские. А, как тебе пани Даневская? Кончится война, перейду на фамилию матери. Все равно отец бросил нас, когда мне еще и двух лет не было. Хочешь, с завтрашнего дня предстану перед тобой польской шляхтянкой?