До последнего солдата - [60]

— Но причесал ты их там здорово.

— Сколько вас здесь, окопников?

— Пятеро.

— Это же почти полк! Какого черта отмалчиваетесь?

— Не хотели мешать. Обидитесь. Да и тех, что от плавней поджимали, пришлось попридержать. Вы, капитан, тоже притихните на время. Отойдите чуть дальше, на гребень, что у ворот, и притихните. Пусть расхрабрятся.

— Пожалуй, ты прав. А где тот, что прикрывал тебя? — спросил Андрей упавшего почти рядом с ним и Мальчевским Арзамасцева.

— Да вон он. Лежит. Скосили, по-моему.

— Ну-ка достань его.

— Что значит «достань»?

— Я сказал: вернись и выясни, что с ним. Если ранен, тащи сюда. Убит — возьми оставшиеся патроны…

— Чтобы потом меня самого «доставали»? Черта. Пусть уж он полежит, коль суждено. А я еще побегаю.

— Ну ты, — передернул затвор автомата Мальчевский, — дармоед в обмотках! Не расслышал приказ командира?!

— А ты кто такой?

— Фельдмаршал Манштейн. Еще раз огрызнешься, лично лычку сорву.

— Прекратить, — спокойно остановил его Беркут.

Капитан понимал, что открытое неповиновение, которое нагло демонстрировал Арзамасцев, пресечь он уже не сможет. По крайней мере сейчас. А вернувшись в каменоломни, мог только расстрелять его перед строем. В той обстановке, в которой они оказались, другого выхода у него не было. Но прибегать к крайностям Беркуту не хотелось. Поэтому не стал ни настаивать на выполнении приказа, ни угрожать ефрейтору.

Отложив пулемет, он броском проскочил дорогу, скатился по склону в заснеженную ложбину, ощущая при этом, как десятки невидимых камней впиваются ему в тело, пронизывая шинель. И пополз к лежащему бойцу.

Немцы пока не стреляли. Андрей видел, как они накапливались правее дороги и за машиной. Но, судя по всему, осталось их уже немного. Человек десять.

Боец еще был жив. Подползая, Андрей слышал его стоны. Но, возможно, еще раньше их услышали притаившиеся за машиной вермахтовцы. Вот только в полуночном мраке не заметили, что туда подполз еще один русский.

Поразив первого же высунувшегося из-за заднего борта гитлеровца, капитан переметнулся к камню, за которым стонал красноармеец. Он лежал на спине. Даже сейчас, в темноте, видно было, что шинель его в двух местах прошита пулями.

Рядом, в снежный занос, что-то мягко шлепнулось, но прежде чем Беркут понял, что это, он схватил гранату не за ручку, а просто за металлическое тело, швырнул назад и тут же упал, прикрывая телом голову раненого. К счастью, граната взорвалась под кузовом машины, разнеся борта на мелкие щепки, и только это спасло его от града осколков.

Капитан был на полпути к «воротам» плато, когда боец умолк, и тело его сразу же как-то странно потяжелело. Уже понимая, что он скончался, Беркут все тащил и тащил его, отползая под огнем и немцев, и своих, пытающихся прикрыть его. Тащил даже тогда, когда погибший принял в себя еще одну автоматную очередь, предназначавшуюся теперь уже его неудачливому спасителю.

Упорство, с которым он вырвал раненого буквально из рук фашистов и теперь уносил из-под огня, было единственным, чем он мог «наказать» сейчас ефрейтора, демонстративно, в присутствии нескольких красноармейцев, отказавшегося подчиниться его приказу.

— Теперь отдохни, капитан, а я поговорю с этими германцами эфиопскими на свинцовом языке своей ярости! — услышал он долетевший сверху, с каменного щита плато, спасительный голос Мальчевского.

— Божественная мысль, сержант. Поговори, а я действительно передохну.

Через несколько минут стало ясно, что все уцелевшие германцы обошли плато и растворились в фиолетовой темноте зимней ночи. Но и после этого Беркут еще с полчаса не отводил своих бойцов, и даже прикидывал, не прочесать ли «по тихому» окрестный перелесок, чтобы уже окончательно отбить у немцев желание наседать на его редеющий гарнизон.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Капитан полулежал на койке, прислонившись спиной к промерзшей стене, ледяную сырость которой ощущал даже через сукно шинели. Он устало смотрел на дверь, обреченно ожидая, когда она откроется и очередной гонец сообщит еще одну безрадостную весть. Какую именно — это уже не имело значения. Все вести, которые ему приносили в эти дни, были одинаково безнадежными и повевало от них порохом и смертью.

Беркут чувствовал, что плечи его уже сцементировал обжигающий холод, понимал, что нужно оторваться от стены, но все та же обреченная усталость сковывала его волю, мешая поступать так, как подсказывал рассудок.

Иногда он закрывал глаза, и ему грезился огромный заснеженный гребень амурского берега, высившийся недалеко от дома, где прошло его детство, и он, совершенно обессиленный, долго, упорно поднимается к его гребню, словно альпинист — к заветной вершине. При этом Андрей ощущал всю неимоверную тяжесть этого подъема, и в то же время как бы наблюдал за ним со стороны.

Именно раздвоение мешало ему окончательно установить, что это: бред, видение смертельно уставшего человека, или еще что-то такое, сущность чего постичь он пока что не в состоянии? Одно он понял: нужно прекращать это интеллигентское самокопание в своей взбудораженной душе, не ко времени сейчас это.

— Еще один к гарнизону прибился, товарищ капитан. В плавнях выловили.