Днище - [2]

Маленькая светленькая монетка звякнула о столешницу, подкатившись к 53-м копейкам, как бригадир к рабочим. Лёня не двигался.

– Ну, чё замер, морская фигура?

– Люб, это, дай поправиться, а? Завтра занесу, честное пионерское.

– А остальное когда? В день Великой Октябрьской Революции? Вали отседа, пионер-переросток, – и тётя Люба показала пухлый кулак размером с перезревший херсонский помидор.

Ситуация складывалась патовая, грозившая перерасти в мат в один ход. Притом, мат оставался за более сильным и удачливым противником, тётей Любой, а ход за Куцем, да и тот назад.

Лёня сгрёб мелочь и так и пошёл, зажав её в кулаке, ибо карманы были пригодны только для ловли крупной рыбы и вентиляции. Непонятно, зачем этот аксессуар вообще был в Лёнином гардеробе. Рыбалку он не любил, а вентиляция не могла помочь заскорузлому, отполированному рванью брюк обрести былую свежесть. Мелкие предметы пропадали там, как корабли в Бермудском треугольнике.

– Да пошла ты, стерва старая, чтоб я ещё хоть раз… – бубнил Куц под нос, явно опасаясь, что его бравада достигнет цели и потревожит чуткий Любушкин слух.

– Чиво?! – заорала тётя Люба, – ты ещё и ругаешься, хрон?!

– Не-не, ты чё, это я не тебе, – сказал Лёня и быстро ретировался с поля брани.

Нужно было срочно что-то решать.

«Для скорейшего достижения цели лучше всего действовать наиболее проверенными средствами», – решил Куц и пошёл к ближайшему мусорному баку для разведки и извлечения оттуда драгоценной стеклянной руды, которая перерабатывалась в абсолютно ликвидный товар, называемый «деньги».

Глава 3

Каждый день, с восьми утра до восьми вечера, с понедельника по субботу, с перерывом на обед с часу до двух, двух с половиной, а иногда даже до трёх часов, тётя Люба, в миру Любовь Ивановна Каткова, работала стрелочником. Она умело направляла поезда, вагонетки и дрезины, гружённые золотом пенсий, зарплат и случайных заработков в кассу магазина с околофутбольным названием «Угловой», не забывая при этом о нуждах своей разнокалиберной семьи.

Как-то раз директор, он же и владелец, заподозрив безнравственное изъятие своего кровного, попросил Любовь Ивановну предъявить к просмотру внутренности её тугой сумки. Побледневшая всем периметром лица, она разложила пред ясны очи директора всяческое съестное и разные жидкости в бутылках из чистейшего стекла.

Директор, будучи мужчиной вежливым, галантным, любящим театр и раннего Пушкина, попросил тётю Любу прогуляться без возврата и не испытывать ни малейших надежд на полагавшуюся ей в конце месяца зарплату. Что она и сделала с готовностью, вытирая большими ладонями потрёпанное лицо, и клянясь на ходу всеми существующими и импровизированными родственниками в своей невиновности.

Через два дня, трижды пересчитав все товары, и, к величайшему своему изумлению не обнаружив и следа недостачи, директор нанёс Любови Ивановне Катковой визит, подарил букет из пяти роз, выдал зарплату, премию и поцеловал ручку. Всё это было сделано с целями, прямо противоположными романтическим. Раз проверка пройдена, то лучше уж иметь за прилавком одной из самых прибыльных точек надёжного человека. Тётя Люба, за эти два дня выплакавшаяся все глаза, с грациозностью светской львицы приняла извинения и согласилась вернуться на любимое рабочее место, тем самым заключив негласный договор дальнейшего невмешательства с учётом отсутствия недостач.

С тех пор тётя Люба стояла в магазине нерушимо, как Ленин после 24-го года в Мавзолее.

Но жизнь Любови Ивановны была подобна медали о двух сторонах. И кроме деловой, которая была ярко начищенным аверсом, где-то в районе сердца находился реверс, спрятанный от всех, кроме ближайшей подруги-собутыльницы Петровны. Этим реверсом была личная жизнь тёти Любы, о которой не всё знали даже члены её семьи. С целью излить всё накопившееся за долгие годы и создана была природой, Богом или, как думал Эйнштейн, эволюцией, Петровна. Каждую пятницу две достопочтенные матроны брали пузырь водки. Не литр, но и не половину, а три четверти, золотой эталон дружеской посиделки из двух человек. Так, со временем Петровна, которую звали, конечно же, Анжела, стала хранительницей Любиных секретов, вырванных страниц из книги её нелёгкой жизни.

Глава 4

Пиня сидел на скамейке у подъезда, провожая прохожих взглядом, которого не было видно из глубины лица, опухшего, как надутая кожаная грелка. Он был матёрым жителем улицы, с помощью алкогольных излишеств исключившим себя из бытовых дрязг и четырехугольника семьи, состоявшего из жены и двоих детей. Благоверная, в силу неверных представлений о жизни терпевшая его восемь лет, в один прекрасный день просто поменяла в двери замки, отравив бандеролью в форточку Пинины пожитки.

Сколько он так жил, неизвестно, но никто не знал, что написано в его паспорте в графе «имя, фамилия, отчество», и был он просто Пингвин. Пиня. За время такой аскетической жизни его мировоззрение и приоритеты сильно поменялись. Трезвость ума и бодрость духа были теперь равноценны мучительной гибели. Поэтому, не найдя в себе никаких талантов и способностей, Пиня стал доставлять оральные удовольствия своим более удачливым коллегам, которые иногда подшаманивали на погрузке-разгрузке чего угодно за еду, алкоголь и даже деньги. Это была каста, от которой веяло сытостью и хмелем, и к которой было выгодно примазаться. Способы же интеграции значения давно не имели, поэтому Пиня был всё время под мухой и даже иногда чувствовал приятную тяжесть в желудке от яств, щедро бросаемых ему прямо на землю.