Дни Затмения - [56]

Вечером собираемся у Пальчинского. Я рассказываю свои впечатления о Ставке. Толкуем о всяких вещах. Между прочим, Пальчинский рассказывает, что после ареста Гурко Савинков хотел и меня выслать за границу по подозрению в контрреволюционности, но Пальчинский запротестовал, говоря, что совершенно уверен в моей непричастности к каким бы то ни было комплотам, а Савинков возразил, что ведь он и Азефу^{199} верил. Однако, все-таки меня не выслал. Забавно.

Проходит дня два, а затем около полуночи в ночь с субботы на воскресенье прикатывает ко мне Туманов, вытаскивает меня из кровати и сообщает, что Керенский просит меня немедленно приехать в Зимний дворец. Садимся в автомобиль. Туманов говорит, что Корнилов с двумя конными корпусами идет на Петроград и спрашивает меня, не согласился бы я сейчас принять опять командование Петроградскими войсками для защиты столицы от контрреволюционного набега, ибо Васильковским недовольны.

Не знаю, исходит ли это предложение от самого Керенского или от младотурок, однако отвечаю, что какова бы обстановка ни была, я против Корнилова ни под каким видом не пойду, прибавляю к этому, что теперь вся моя работа в петроградских войсках пошла насмарку и они опять всецело в руках Совета. Наконец, совершенно не представляю себе возможности вести петроградские полки в бой, быть может, против своих же татар. Словом, категорически отказываюсь от абсурдного предложения. Туманов тогда ограничивается просьбой принять участие в совещании в Зимнем дворце. Ничем не рискую, наоборот, интересно послушать.

Приезжаем. Забавно, что караул во дворце, держит украинская рота стрелков из Царского Села, и знаменитый «Гетман Царскосельский» встречает меня с улыбкой, иронически замечая: «Небось, когда страшно стало, то послали за Вашей первой украинской ротой». — Собираемся: Пальчинский, Туманов, Барановский, Багратуни^{200} (ныне начальник штаба округа). Я начинаю с заявления, что все происходящее мне кажется весьма странным, ибо Корнилова я много лет знаю и не могу себе представить его в роли политического авантюриста, что тут, наверное, кроется какое-то недоразумение, и что следовало бы послать кого-нибудь сейчас же на паровоз к Корнилову переговорить. Вдруг Барановский мне возражает, что с Корниловым никакие переговоры невозможны, ибо он оскорбил Верховную Власть. При такой постановке вопроса со стороны Военного кабинета Керенского спорить бесполезно, хотя бы напоминанием о всех оскорблениях Верховной Власти со стороны большевиков, столь кротко перенесенных этой властью. Умолкаю.

Все ожидают окончания заседания Временного Правительства. Там происходит крупная ругань, окончившаяся удалением Чернова из заседания. Около двух часов ночи господа министры расходятся, кажется, по обыкновению, предоставив Керенскому какие-то чрезвычайные полномочия. Наконец, появляется и он с Савинковым. Сначала он нам рассказывает свой разговор с Львовым и со смехом говорит: «Ловко я их подловил, притворившись с ними заодно, — они себя и выдали с головой». — Нахожу приемы Верховной Власти довольно оригинальными. Поди, разбери, когда он изволит притворяться, а когда нет. Сажусь в кресло. Слева от меня Пальчинский, справа на диване Керенский. Наклоняюсь к Пальчинскому, продолжая доказывать, что тут кроется какое-то недоразумение и что вооруженный конфликт, наверное, можно избежать.

Вдруг Керенский, услышав мои слова, вскакивает и с жаром мне возражает: — «Никакого недоразумения нет, все ясно, вот на этой телеграфной ленте у меня несомненные доказательства Корниловской преступности. Прав был Брусилов, говоривший про Корнилова, что у него львиное сердце, но баранья голова». — После этой тирады, нисколько меня не убедившей, Керенский снова разваливается на диване. Барановский с Багратуни сочиняют какое-то радио «всем, всем, всем», об измене Корнилова, но дело подвигается медленно, так как все лезут с советами. Появляется Кузьмин, которого я встречаю вопросом: «Ну, как, душишь гидру?» — Все смеются.

Кузьмин предлагает немедленно арестовать Совет казачьего союза. Чтобы их спасти, считая, что они на свободе полезней, я задаю вопрос о том, какое это произведет впечатление в казачьих полках на корниловской стороне, и сейчас же предложение Кузьмина отвергается.

Приходит Миронов. Его встречает Керенский возгласом: «А, вот и Фуше»^{201}. — Он делает таинственное лицо, но, по-видимому, ничего интересного не знает. Багратуни говорит, будто он слышал, что Крымов в городе, в Астории, кто-то кидается проверить, — оказывается вздор. Удивляюсь, что не видать Васильковского. Может быть, он организовывает защиту столицы, но про него, по-видимому, все позабыли, и Багратуни с Кузьминым как будто распоряжаются без него.

Наконец, радио закончено. Объявляется, что Корнилов изменник^{202}, предписывается Лукомскому принять временно верховное командование и т. д. Керенский одобряет текст и собирается его отправить. Я замечаю, что неудобно отрешать Верховного без ведома военного министра, а его в комнате как раз нет, Савинкова всюду разыскивают, но, кажется, в конце концов посылают радио без него. Седьмой час утра. Идем в комнаты Керенского пить чай с черным хлебом. Не могу удержаться, чтобы не сказать громко Пальчинскому: «И подумать, что я был в Ставке в четверг и если бы я там застрял еще на два дня, то, может быть, сейчас я бы шел вместе с туземцами выпускать вам кишки». Около 7-ми часов Туманов отвозит меня домой. Вероятно, после моего скептического отношения ко всему происходящему теперь уже меня оставят в покое.