Дни, полные любви и смерти. Лучшее - [104]

– Дох-док, этот древний чудак вряд ли поможет. Наши ложноножки всегда отлично втягиваются. Нас покрывает мерцающая смазка. Она составляет до трети нашей массы. Когда нужно больше, мы вырабатываем дополнительное количество или выпрашиваем у четверных – они делают ее изумительно. Смазка действует как универсальный бальзам, снимает боль от любых ран. Именно из-за нее мы круглые, как шары. Вы тоже должны ее испробовать, дох-док. Но одна маленькая нога во мне, которая давным-давно растворилась, все протестует и протестует. О, этот ее визг! И эти ужасные сны!

– Но сфайрикои не спят и не видят снов.

– Вы правы, дох-док. Но моя старая забытая нога определенно их видит – шумные и путаные.

Теперь сфайрикос не улыбался, а встревоженно перекатывался по кабинету. Как дох-доктор узнал, что сфайрикос встревожен? По игре оттенков на его поверхности: это были цвета тревоги.

– Краг-шестнадцать, я должен изучить ваш случай, – сказал дох-доктор. – Посмотрю, нет ли на него ссылок в справочниках, хотя почти уверен, что нет. Поищу похожие истории болезней. В общем, сделаю что в моих силах. Можете прийти завтра в это же время?

– Я приду, дох-док. – Краг-шестнадцать вздохнул. – Сил моих больше нет терпеть. Исчезнувшая малютка так плачет, так дрожит…

Существо выкатилось – или вытолкало себя – из клиники, выпуская и втягивая ложноножки. Маленькие толкатели вырастали из тягучей поверхности, потом втягивались и полностью в ней растворялись. Упавшая в пруд капля дождя оставляет след более заметный, чем исчезнувшая ложноножка сфайрикоса.

И все же давным-давно, когда Краг-шестнадцать еще был ребенком, одна из его ложноножек исчезла не полностью.

– В очереди несколько шутников, – доложила минуту спустя послушница Мойра П. Т. де Ш. – И вероятно, два-три настоящих пациента. Точнее не скажу.

– Еще один сфайрикос? – Дох-доктор внезапно ощутил беспокойство.

– Конечно нет. Сегодняшний сфайрикос – первый и последний на моей памяти. Интересно, какие у него могут быть болезни, ведь они же не болеют. Нет, остальные в очереди – другие виды. Привычный утренний набор.

Что ж, не считая визита сфайрикоса, в клинике было обычное утро. В очереди чуть больше десятка посетителей, и минимум половина из них – шутники. Как и всегда.

Вошла поджарая пустоголовая сабула неопределенного пола и возраста. По клинике разнеслось… пожалуй, хихиканье? Да, из всех человеческих и нечеловеческих способов изъяснения, будь то посредством звука, цвета, радиолуча или осмерхетора, на ум приходит именно оно. Хихиканье звучало совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, хоть и лежало за порогом осознанного восприятия.

– У меня ужасно болят зубы, – визжала сабула в крайне высоком регистре, и дох-доктору пришлось включить специальный прибор, чтобы услышать ее речь. – Одно мучение! Хочется отрезать себе голову. Дох-доктор, у вас есть отрезатель голов?

– Позвольте взглянуть на ваши зубы. – Дох-доктор едва сдерживал раздражение.

– Один зуб прыгает вверх-вниз шипастой подошвой, – визжала сабула. – Второй колет десны ядовитой иглой. Третий кромсает, как тупая пила. Еще один обжигает, словно жаркое пламя!

– Позвольте взглянуть на ваши зубы! – сурово повторил дох-доктор.

– А другой сверлит дырки и закладывает в них маленькие тротиловые шашки. – Голос сабулы поднялся на тон выше. – Потом подрывает и… О-о-ох! Вот опять!

– Позвольте взглянуть на ваши зубы!!!

– Пи-и-иф! – взвизгнула сабула.

Зубы посыпались на пол – полбушеля зубов, десять тысяч зубов – и разлетелись в разные стороны.

– Пи-и-иф! – еще раз взвизгнула сабула и выбежала из клиники.

Хихиканье? (Он мог бы и вспомнить, что у сабулы нет зубов.) Хихиканье? Скорее уж ржание обезумевших лошадей. Треск отбойного молотка – рев долькуса. Истерический смех офиты. (На самом деле разлетелось полбушеля мелких зловонных моллюсков, уже полуразложившихся.) Надрывный гогот арктоса. (Теперь клиника пришла в негодность. Но это не важно. Ночью он сожжет ее и завтра построит новую.)

Шутники, насмешники, они его разыгрывали. Может, от этого им и вправду становилось легче.

– У меня беда, – начал юный долькус, – но я не могу о ней рассказать, потому что нервничаю! Как подумаю, что должен о ней рассказать дох-доку, так совсем с ума схожу.

– Не волнуйтесь, – мягко произнес дох-доктор, мысленно готовясь к худшему. – Расскажите о своей беде так, как считаете нужным. Мое призвание – помогать тем, у кого проблемы со здоровьем, какими бы они ни были. Рассказывайте.

– Ой, как я нервничаю. Я гибну. Я кончаюсь. Я кукожусь. Того и гляди конфуз выйдет – вот как я нервничаю.

– Расскажите о своей беде, мой друг. Я здесь для того, чтобы помогать всем, кому требуется помощь.

– Ой! Ай! Конфуз все-таки вышел! Говорю же, я страшно разнервничался!

Долькус обильно помочился на пол и, смеясь, выбежал из клиники.

Смех, визг, пронзительный хохот – будто мясо с костей сцарапывают. (Он мог бы и вспомнить, что долькусы не мочатся, у них только твердые выделения.) Хохот, улюлюканье! Долькус вылил на пол пакет зеленой воды из болота кольмулы. От такой вони даже у инопланетян перехватывало дыхание и смех их делался едко-зеленый.