Дни - [2]

И вот, наконец, с приближением шести часов, в аэропорту западного пригорода городскую тишь нарушает самолет. В бледном солнечном свете кончики его крыльев сверкают, будто начищенное серебро; он проносится по взлетной полосе, поднимается в воздух и круто взмывает в небо. Пассажирский лайнер, вылетающий на рассвете, увозит на запад полное чрево эмигрантов: еще несколько сотен здоровых клеток покидают пораженный раком организм родины.

Рокочущие звуки взлетевшего самолета прокатываются по крышам домов, проникают во все уголки города, в глубины разума каждого из людей, так что все поголовно жители, как это случается каждое утро без четырех минут шесть, думают одно и то же: Теперь мы стали чуть-чуть более одинокими, чем вчера. И те, кто еще спит, видят тревожные сны, а тех, кто проснулся и уже больше не заснет, гнетут сомнения и раздражение.

А день все равно бесстыдно разгорается – так сорняк растет себе ввысь, ни на что не обращая внимания.

1

Семеро спящих:семь знатных юношей из Эфеса, которые приняли мученичество при императоре Деции в 250 г. н. э. Укрывшись в пещере на горе Селион, они уснули, но Деций нашел их и велел замуровать выход из пещеры

6.00

Медные стрелки будильника на тумбочке Фрэнка Хаббла делят циферблат пополам. Идеальная вертикальная черта, которую они образуют, совпадает с линией диаметра, проходящей посередине циферблата: его левая половина представляет собой черное полукружие, а правая – белое. В заводном механизме щелкает храповик, и часы начинают трезвонить.

Фрэнк протягивает руку и усмиряет будильник, едва тот зазвонил. Потом принимает прежнее положение, утопив голову в подушках, набитых утиным пухом. Рокот взлетевшего самолета успел превратиться в отдаленный пропадающий гул – достояние скорее памяти, нежели слуха. Фрэнк пытается свести воедино обрывки сна, из которого его вырвала мысль о том, что нужно выключить будильник, – но образы упорно ускользают. Чем усерднее он за них цепляется, тем быстрее они уносятся прочь. Вскоре они окончательно растворяются, оставляя лишь воспоминание о том, что какие-то сны точно были, а это все же лучше, чем полное отсутствие сновидений.

Улица, проходящая под окнами его спальни, оглашается ревом мотора. Ветер отдувает, а потом засасывает обратно коричневатые оконные шторы. Фрэнк слышит, как на кухне с бульканьем приходит в действие регулируемая таймером кофеварка, и, облизываясь от предвкушения, представляет себе, как падают в кофейник жирные коричневые капельки резковатой арабики. Он дожидается, пока под дверь спальни не проникнет и не защекочет ему ноздри едкий кофейный запах, а потом с фырканьем откидывает простыни и опускает ноги.

Некоторое время он сидит на кровати, разглядывая коленки. Фрэнк – мужчина среднего роста, хорошо сложенный, опрятный, хотя годы согнули его плечи и искривили верхнюю часть позвоночника, так что теперь он все время горбится, будто его оседлало тяжелое невидимое ярмо. Лицо Фрэнка так же испещрено складками, как и его пижама; волосы серые – но это не просто темно-белый или светло-черный оттенок, а вообще полное отсутствие цвета. Глаза тоже серые, как могильный камень.

В ванной комнате, стены которой выкрашены в цвет ночного неба и усеяны трафаретными звездами, Фрэнк обильно мочится. Спустив за собой воду и накрыв унитаз крышкой, он напускает в раковину очень горячую воду и, погрузив туда фланелевую тряпицу, плотно прижимает ее к лицу. Хотя кожа, протестуя, начинает болеть, он не отпускает фланельку до тех пор, пока та не остынет. Затем Фрэнк намыливается пеной для бритья из баночки, на которой красуется тот же символ из двух сросшихся полукружий, черного и белого, что и на циферблате будильника, – и всего несколько ловких движений станка с никелированным лезвием избавляют его от щетины. Фрэнк отработал процесс бритья до столь виртуозного мастерства, что способен сделать свое лицо идеально гладким, без единой царапины, даже мельком не взглянув в зеркало.

Зеркал Фрэнк боится. Не потому, что они говорят ему о возрасте (то, что он стар, Фрэнк и сам знает), и не потому, что они показывают, какая тусклая и изможденная у него наружность (с этим он давно примирился), а потому, что последнее время зеркала начали рассказывать ему еще одну истину, которой он предпочел бы не замечать.

И все же встреча с этой истиной уже стала частью его утреннего ритуала умывания и омовения перед завтраком, поэтому, опершись обеими руками на края раковины, Фрэнк поднимает голову и смотрит на свое отражение.

Вернее, он ищет свое отражение, ибо видит в зеркале только усеянную звездами темно-синюю стену ванной, которая находится у него за спиной.

Справившись с привычным приступом паники, Фрэнк сосредоточивается. Он здесь. Он-то знает, что он здесь. Зеркало лжет. Он же чувствует свое тело, этот органический механизм для поддержания жизни, благодаря которому работает его ум. Он знает, что под его босыми ногами – прохладный пол, а под ладонями – фарфоровая раковина, потому что нервные окончания доносят эти факты до его мозга, а обтянутые кожей мясо, кости, вены и сухожилия являются Фрэнком Хабблом, и никем другим. Воздух, скользящий по его губам, когда он делает вдохи и выдохи, тоже говорит о том, что он существует. Он чувствует – следовательно, существует.