Дни испытаний - [34]

— Мне немного стыдно… Вы можете подумать, что я нарочно читал вам стихи, чтобы напроситься на похвалу. Пожалуйста, не думайте так. Вы слишком тонкий ценитель…

— Перестаньте! — запротестовал Борис. — Перестаньте, и лучше почитайте еще. Я всегда говорю, что думаю… Читайте же, а то я, действительно, подумаю иначе.

Голубовский достал из кармана потертый блокнот, полистал его и, остановившись в одном месте, сказал:

— Вот это написано не очень давно… — он начал декламировать, сначала неуверенно, потом все более оживляясь:

То мгновенье ясно удержала память:

Полотно дороги и пустой перрон,

Силуэт вокзала и вьюга над нами,

И в холодном небе дребезжащий звон.

Полусвет вечерний, опустевший, синий,

И летящих хлопьев белоснежный рой,

Поглощенных далью станционных линий,

Безразличной стали безразличный строй…

И когда, качнувшись, громыхнув металлом,

Застучав на стыках, побежал вагон,

Почему–то грустно и обидно стало,

И взглянул назад я — на пустой перрон.

Там вдали, закрытый снеговым разбегом,

Под напором вьюги, заметавшей след,

Я увидел скромный, опушенный снегом,

Одиноко серый милый силуэт…

Слушая, Ростовцев невольно вспомнил вокзал, Риту, свое прощание с ней. Опять в памяти встало ее лицо, ее слова и молочный диск часов с черными стрелками, отсчитывающими последние минуты. Он отвернулся и вздохнул. Потом задумчиво спросил:

— Зачем вы принимаете все в таком свете?

— По–моему, — нервно возразил Голубовский, — жизнь не так уж весела, чтобы постоянно смеяться.

Ростовцев медленно покачал головой.

— Нет, дорогой мой, вы не правы. Жизнь — очень хорошая штука. Очень интересная и очень веселая! Особенно наша жизнь! Но всегда, во всякие времена встречались и встречаются мелкие неприятности. Их надо уметь преодолевать, бороться с ними, а порою и просто не замечать. И, самое главное, — не отчаиваться! Есть люди, которым страдать доставляет своеобразное наслаждение. Они копаются в себе, в окружающем, отыскивают самые незначительные поводы для этого, концентрируют на них все свое внимание. Не помышляя ни о чем другом, они раздувают свое маленькое горе, делают из него целую трагедию и, любуясь ею в душе, нарочно растравляют свои раны. На таких людей не надо походить. Все им тяжело, и всем они недовольны. Они никогда не совершат ничего значительного и в жизни не оставят после себя никакого следа. Вы же — человек молодой, способный. Вам предстоит громадное поле деятельности, перед вами открыты все пути. Вы свободны в выборе любого из них. Зачем же грустить, для чего настраивать себя так мрачно?

Голубовский задумчиво смотрел в окно. Лицо его отражало какую–то усталость — и моральную, и физическую. Когда Ростовцев кончил, он шагнул к топчану, покрытому лежащей поверх сена плащпалаткой, сел и с расстановкой произнес подавленным тоном:

— Знаете, Борис Николаевич, мне кажется, что я не вернусь домой. Эти болота и леса не выпустят меня… — Он закрыл глаза и устало откинулся к стене.

— Вы боитесь смерти? — спросил Ростовцев.

Голубовский приподнял веки и долго, не мигая смотрел перед собой.

— А разве вы ее не боитесь? — ответил он вопросом.

— Мне кажется, — возразил Ростовцев, — что по–настоящему страшна бессмысленная смерть. Если же человек вооружен идеей, верит в нее, то пойдет на все, что угодно. Мать, защищая ребенка, отдаст жизнь. Преданный товарищ, чтобы спасти друга, примет какие угодно муки. И мы, защищая родину и миллионы жизней, тоже должны пойти на смерть, если это понадобится… Но заранее хоронить я себя не намерен. Прежде чем умереть, я сделаю все для того, чтобы выжить…

Долго еще они беседовали. Постепенно темнело, и полумрак создавал какую–то интимную обстановку. Ростовцев поднялся и сказал, дружески взяв старшину за плечи:

— Бросьте хандрить, Голубовский! Кончится война, и нас встретят те, о которых мы вспоминали. Это будет чудесное время, и, чтобы оно пришло, стоит и потерпеть немного… Встретимся мы с вами где–нибудь в Москве. Нальем бокалы и вспомним вот этот домик и это время, которое будет уже позади. Ах, как будет хорошо! А потом я спою вам, а вы мне будете аккомпанировать, как недавно в вагоне. И исполним мы ту же песенку. Согласны?

— Хорошо, — улыбнулся Голубовский.

Когда Ростовцев был уже у самой двери, он нерешительно остановил его.

— Борис Николаевич, — сказал он с усилием, — я хочу вас попросить об одном… Только пообещайте, что вы исполните это.

— А что же именно? — спросил Ростовцев.

— Нет, вы пообещайте. Это совсем маленькая просьба. Она не доставит вам особых хлопот… Пообещайте же…

— Ну, хорошо, если в моих силах, обещаю.

— Если будет несколько не так, как мы условились, — заговорил Голубовский, запинаясь, — то–есть я хочу сказать, если меня… убьют, и нам не придется встретиться в Москве… Нет, нет, не перебивайте, — заторопился он. — Это я так, на всякий случай… Все ведь может произойти… Так вот, если это будет, я прошу вас взять мой блокнот, из которого я вам сегодня читал, и письмо — они лежат у меня всегда вместе, вот в этом кармане — и переслать все это домой. Адрес написан на конверте… Это будет мой… последний подарок… маме. Она меня так любит… Я вас очень прошу.