Дни чудес - [21]

Простите. Больница всегда выбивает меня из колеи.

Вчера вечером папа уехал домой, а сегодня в одиннадцать, едва начались часы посещения, он уже тут как тут – машет из-за двери в палату. На лице у него обычная широкая улыбка, но вид помятый и усталый, волосы всклокочены, как у Никки Сикса после реабилитации. Когда папу впускают, он бросается вперед и простирает ко мне руки. Я цепляюсь за них, стараясь не заплакать от радости. Потом он случайно задевает мою голову, и я отшатываюсь от боли.

– Ой, детка, прости, пожалуйста! Как ты себя чувствуешь?

Я решаю не обрушивать на него свою экзистенциальную тревогу. Вместо этого напускаю на себя вид безразличного ко всему тинейджера:

– Хорошо. Ужасно скучно, но все хорошо. Ждут результатов обследования. А ты чем занимался?

– Сидел внизу в кафе. Я пришел сюда в семь, но ты спала, а потом было обследование. Прочитал «Гардиан» от корки до корки. Чувствую себя отлично информированным.

– Ты все утро был внизу?

– Да, конечно. Ты же здесь. Куда мне еще идти?

– Папа, ты такой бездельник.

Как раз в этот момент я вижу, что к нам приближается доктор Питер Вернон. Он мой кардиолог. Мне нравится это повторять, поскольку звучит так, будто я сама нанимаю его. Он занимается многими детьми моложе меня и разрешает им называть себя «доктор Пит». Я его так не называю, поскольку это звучало бы странновато. Я называю его «доктор Пит Венкман» или просто Венкман, по имени персонажа Билла Мюррея из «Охотников за привидениями». Он как будто не возражает, а куда ему деваться, ведь именно он выписывает мне невероятно сильные лекарства или объясняет, насколько разбито мое сердце. В этих обстоятельствах с его стороны возражать было бы крайне неучтиво. Как бы то ни было, ему сорок с хвостиком, у него белокурые волосы и загорелая кожа цвета ириски. Он похож на крутого серфера, который зачем-то вылез из океана, чтобы сделать медицинскую карьеру. Все женщины из кардиологического отделения падают в обморок, когда он проходит мимо. Конечно, у них из-за аритмии и так кружится голова, и тем не менее…

Венкман подходит ко мне, придвигает стул, неторопливо садится и смотрит на меня своими проникновенными глазами:

– Привет, Ханна!

– Привет, Венкман! Что случилось?

Он барабанит ручкой по планшету с зажимом для бумаги, смотрит в свои записи, переводит взгляд на меня, потом снова смотрит в записи. Барабанит, барабанит. Такая у него отвлекающая тактика. Я ощущаю непроизвольное желание сглотнуть. Кажется, у меня вид напуганного мультяшного персонажа.

– Так вот… ребята, – наконец говорит он. – У меня для вас… не идеальные новости.

– Не идеальные? – хихикнув, переспрашиваю я. – Это как в тот раз, когда у «Аполлона-13» получился «неидеальный» космический полет?

Чувствую, как папина рука дотрагивается до моей. Он сжимает мой мизинец. Время ползет и размазывается, как густая краска.

– Дайте угадаю, – не в силах умолкнуть, говорю я. – Я провалила медицинский экзамен SAS?

Венкман даже не пытается изобразить улыбку.

– Я просмотрел результаты эхокардиограммы и ЭКГ, – продолжает он. – Ханна, мы наблюдаем увеличенную дилатацию сердечной стенки и весьма серьезную желудочковую тахикардию.

– Хорошо. А можно все это сказать по-английски?

– У тебя ускоренный, нерегулярный сердечный ритм, поэтому и случаются эти обмороки. И…

– Что все это означает? – перебивает его папа. – Что нам делать?

Венкман отвечает не сразу, придав лицу невероятно серьезное выражение. Вы же знаете, с какой печалью герой гангстерского фильма смотрит на старого друга, которого собирается предать – как раз перед тем, как выстрелить в голову? Ага, именно такое выражение.

– Что ж, пока мы заменим лекарства, посмотрим, поможет ли это стабилизировать состояние. Не скрою, ситуация несколько тревожная, но мы будем держать ее под строгим контролем.

Папа крепче сжимает мои пальцы. Перед моим мысленным взором вдруг возникает слайд-шоу всех подобных моментов жизни: краткие нелегкие беседы, часто происходившие в небольших душных комнатах, в стороне от палат с их суматохой. Воспоминания такие живые, что я могу представить себе каждого консультанта, которого видела, выражение их лиц, постеры на стенах, потертую обивку неудобных стульев. Когда кто-то рассказывает тебе о том, насколько серьезно ты больна, мозг начинает записывать все подробности с высоким разрешением DVD. Ты помнишь, во что была одета, помнишь ледяное дуновение кондиционера, помнишь, что делала со своими руками.

– Послушайте, сейчас нет смысла все это обсуждать, – продолжает Венкман. – Нам необходимо разобраться с лекарственными средствами, провести дополнительные обследования, а потом уже решать, что делать дальше.

У меня миллион вопросов, но я просто не могу задавать их в присутствии папы. Ему не стоит знать подробности того, насколько все серьезно. Венкман это понимает. Он заглянет позже и поговорит со мной наедине. Вот так мы действуем. Когда человек серьезно болен, он быстро начинает понимать, что должен оберегать своих родителей. Так что пока я отпускаю Венкмана, и он выходит из палаты, зажав в руке планшет со всеми графиками, заметками и мрачными заключениями.