Дни, что нас сближают - [6]

Он огляделся. Так… повернуться в яме, проползти между могилами и — к ручью. А поп? — молнией пронзила мысль. Поп, о котором в отряде известно, что ест-пьет с жандармами, он здесь, он может заметить! До села за десяток минут дотрусит, а те — сразу на мотоциклы… Далеко не уйдешь. Чтоб провалиться им с этим днем поминовения! Просфорки, кутья, цветочки, ладан… Там, в горах, склонят товарищи головы над погибшим — и все, а боль не меньше… Но здесь-то все же матери…

Женщина, плакавшая рядом, вдруг что-то сердито забормотала. Бойко вслушался.

— Тебе-то что тут делать? Твой-то стражник был! Супротив своих пошел…

Почему он задержался в яме, тоже не объяснишь. Поставив пистолет на предохранитель, осторожно вынул руку из кармана. Рядом с матерью, оплакивавшей то ли живого, то ли мертвого сына, стояла женщина, высокая, худая, тоже вся в черном. Холодом пустоты веяло от ее глубоко запавших под седыми бровями глаз, в них не было ни злобы, ни жалости — ничего.

— Да ладно тебе, Катерина, того, в яме-то, я уж давно приметила, чего уж теперь…

И она, с трудом опустившись на колени, приникла к земле, подкошенная мукой и слезами, которые давят тяжелее могильного камня. Сквозь пелену слез она вглядывалась в Бойко и, ухватившись за траву, шептала в горестном недоумении:

— Господи, ты и сам-то еще дите. Не мог такой убить моего сына… Ведь не ты его убил, сынок?

Бойко смотрел на нее в растерянности.

— Если бы мужчины всегда помнили, что их выстрелы отдаются в сердцах матерей, они бы каждый раз думали, прежде чем спустить курок, — прошептал он и удивленно заметил, что голос его дрожит от волнения.

Мать услышала его, поняла:

— Не верю я, чтобы мой убивал! Ребенком-то был такой жалостливый. Как-то зайца больного нашел и принес мне — лечи, говорит. Не верю я, не убивал он. Ну и что, что был старшим у охранников?

Она опасливо вглядывалась в лицо парня, укрывшегося в провале старой могилы, видела черные тени усталости под его глазами и все же решилась спросить его, врага своего сына:

— Может, ты знал его, сынок? Звали его Петр Ангушев. Три месяца, как похоронили…

Да, она сознавала, что спрашивает того, кто и впрямь мог убить ее Петра.

Что-то смутно всплыло в памяти Бойко, перед глазами возникла на миг стычка у опушки леса с двумя десятками жандармов, случайно наткнувшихся на группу из их отряда. Вспомнилась и еще одна короткая жестокая схватка, когда Люба увидела, что жандарм уронил автомат, швырнула гранату и, бросившись на землю, успела автомат схватить, но в нем оказалось всего пятнадцать патронов. Был ли тогда убит кто-то из врагов? Да, кого-то они тогда тащили, кто-то стонал. Может, это и был Петр.

— Ведь не убивал ты моего сына, нет, не убивал?

Он знал, что не сможет сказать ей правду, он и хотел бы сказать все как есть, но не хватало духу. Ведь тогда ему пришлось бы уподобиться тем господам, которые своим кованым сапогом способны растоптать даже сердце матери.

— О вашем сыне я не слышал ничего плохого, — ответил он, — нет, не слышал.

Мать все крестилась и клала земные поклоны:

— Господи боже, говорила ведь я ему, не с теми идешь, Петр. Ну а сам-то ты, боже, что ж не подсказал ему, куда идти, с кем? Теперь-то уж, господи, прости ему прегрешения его, вольные и невольные… А ты, сынок, хоронись, пожалей мать свою. Господи, что ни случись с вами, все матерям отливается. Да простит тебя господь, что не с миром по земле идешь. Коли добро несешь, зла не встретишь…

Волна сострадания захлестнула душу: мать каким-то шестым чувством уловила, что он боится причинить ей боль. Однако ее истовое желание наставить его на путь добра оборачивалось опасностью: она все громче и громче молила бога:

— О господи! Защити парня-то! Ему бы о матери родной подумать, а он вот пошел добро людям творить.

— Ты вот что… — Бойко подыскивал слова, созвучные ее мыслям. — Ты свари кутью, снеси охранникам, пусть помянут твоего сына, помолятся богу, чтобы простил он его.

— Пойти-то можно, сынок, чего ж не пойти?

— Ты скажи им… хорошенько запомни, о чем прошу! Скажи: ради всех матерей пусть подальше упрячут ружья свои и пистолеты, пусть не ходят больше на облавы, хватит уж стрелять. Гнев тех, кого они убивают в горах и у себя в полиции, он как река, как молния небесная… Так им скажи. Еще скажи, что не будет у их матерей сыновей, у жен — мужей, у детей — отцов. Час страшного суда близок, совсем близок! А о сыне своем ты не убивайся, на нем один только грех: забыл про мать свою и про судный день.

Вялый душный ветер с равнины вместе со звуками женских голосов и плачем донес гнусавый голос попа:

— …и тогда сошел Михаил Архангел и прибрал душу его… раскрыта была книга жизни, и судимы были мертвые и живые… его же царствию не будет конца, и возопиет мир живых и мир мертвых, и начнется суд страшный…

Мать крестилась, все ниже склоняясь в поклонах. Теперь над ней был еще и гнет неминуемо грозившего страшного суда, в голове все спуталось, ясно осознавались только последние слова Бойко.

— Господи боже, в участок-то я пойду, умолять их стану: не забывайте про матерей своих и про деточек малых… Господи боже, да что же это, ведь все-то мы люди, все болгары, а вот поди ж ты, где Петр-то мой? Боже, отведи от нас карающий меч архангелов… Матерей-то за что караешь? Они и так уж наказаны…