Дни, что нас сближают - [124]

Так и подошла осень. Потянулись туманы, трава пожухла и заиндевела, листья на вербах и тополях стали желтые, а к западу от реки, вблизи побелевшей дороги, по утрам и вечерам закурились голубые дымки — овчары костерки разводили, чтобы согреться, пахари спешили запахать землю, поспевали до осенних дождей. У моста поднялись уже колонны из тесаного белого камня, средней только недоставало, а там и накат можно стелить. Косто Миялчов теперь на фаэтоне приезжал чуть ли не каждый день, ругался, мастеров подгонял, чтобы спешили, но Алика больше не появлялась.

Зато Иван Брусака наведывался к ней каждую ночь.

Все бы и хорошо, только бес-то опять, видно, от безделья замаялся.

Ладно, коли уж начал я эту историю сказывать, доскажу до края. Взял как-то бес проклятый да и занес старого хрыча в Аликину светелку, когда она и ждать его не ждала, вроде бы с ребенком пришел попрощаться — в Софию наутро собрался, там Народное собрание открывалось, вот и всхлопотался он, народный заступник. Ну а вместо ребенка-то застал в комнате добра молодца. Хотите верьте, хотите нет, а богатство, видать, и силы, и смелости человеку прибавляет, иначе с чего бы этому старикашке в драку ввязываться с молодым? Бросился было на Ивана Косто Миялчов, да тот встретил его в грудки; тогда старый выхватил револьвер и выпустил в полюбовников пулю. Страшный послышался грохот, лампа погасла, в комнате темно стало, как у суслика в норке. И тихо, так тихо, будто покойника собрались выносить, только малышка один разок пискнула, и больше ни звука. А Косто Миялчов руки в потемках растопырил и двинулся искать Брусаку на ощупь, палить больше не стал, словить его решил да придушить.

Ивану что, он-то посреди комнаты стоял, хоть и темно, а все равно видно, как старый шмыгает вокруг, точно угорелая мышь. Ишь ты, подумал Иван, в жмурки со мной играть затеял. И стало ему смешно. Сначала потихоньку смеялся, потом все сильнее, а под конец аж затрясся от смеха. Пуще того, он и сам решил со старичком поиграться: только тот его в темноте нашарит — Иван отскочит, и еще, и еще…

Увертывается да шуточки подпускает:

— Ну что, хозяин, дедушка Косто, чай, и долга-то на мне теперь не осталось, по всей правде мы с тобой расквитались!

И все смеется, заливается. И так-то смеючись да по комнате прыгая, споткнулся вдруг обо что-то Иван Брусака. Нагнулся узнать, что такое, и к месту его пригвоздило.

— Стой! — кричит, да таким дурным голосом, что Косто Миялчов в стенку со страху вжался.

Тут только дошло до Ивана, что стряслось, понял он, обо что споткнулся: рука его на грудь натолкнулась, из которой липкое что-то сочилось, и кровь это была, не иначе, Аликина кровь.

— Зажигай лампу! — ревет Иван, себя не помня.

Осветилась комната, и поплыло все у Брусаки перед глазами: тихонько лежит Алика, будто уснула, и все еще из груди ее струйками слабыми-слабыми струится молодая кровь. Кинулась, горемычная, прикрывать Ивана, да под самую пулю и угодила. Вот оно как на свете бывает. Женщина, если кого возненавидит, проклянет до девятого колена, а уж если полюбит — жизни не пожалеет. Не от разума она так поступает, а от сердца, старики давно уже эту истину знают.

Что там дальше случилось, сказать не могу; знаю только, что в эту же ночь помер и Косто Миялчов — удар его хватил. И много тогда появилось догадок насчет двух этих смертей: одни говорили, что старый козел из ревности порешил Алику, другие — что какой-то бедолага ограбленный за муки свои отплатил старому лихарю, и другое всякое говорили, но до правды так и не добрались.

Иван Брусака, к утру на мост воротившись, свалился, больной. Три месяца прохворал, едва от смерти отбился. А как в память пришел, подняли уж мост. Только ни единого разу не ступил на него Иван Брусака, даже когда в город по делам отправлялся, ниже всегда реку переходил, через брод, сворачивал на дорогу и шел не оглядываясь, куда надо.

Так и ходил — целых двадцать лет так ходил.

И вот теперь, как минули эти годы, подумалось отчего-то Ивану: похоже, самое время на Аликину могилку сходить, поклониться. С вечера он это подумал и утром, сами знаете, тронулся в путь. И застучал гнедой конь копытами по асфальтовой уж теперь горбине старой дороги, и солнце будто притаилось вверху и все приговаривало: А-ли-ка, А-ли-ка, А-ли-ка… А может, это выцокивали подковы гнедого конька.

Нет, я еще не закончил, эта история, почитай, без конца, без начала, с той поры повелася, как мир стоит, но у меня-то для нее край приготовлен. Да и дело теперь побыстрей пойдет, потому как мотоцикл в нашу историю въехал. И он тоже выскочил из села Горун, задержался малость, позднее двух старших Брусаков выехал, зато мчался, словно из лука стрела, а на мотоцикле — молодой парень. Третий, значит, уже Брусака, что тронулся этим утром по древней дороге, — Васил Брусака, Ивана сын, деду Курташу, выходит, внук. Пыр-пыр-пыр — летит мотоцикл по дороге, и видит Васил впереди себя двух путников: пеший уже к реке приближается, точно букашка издали, верхий чуть позади, так на своем коне восседает, словно он всему миру владыка. Знаем мы уже, какие мысли деда Курташа одолевали, и про что Иван Брусака тревожился, знаем; ну да у Васила — у того думки попроще: вот мол, двадцать минут всего до работы остается (он на заводе работал), а надо еще успеть заскочить в город, Марию захватить. Вместе они работали на заводе, и каждое утро Васил за ней заезжал. Вот он и поддавал газу. Кружится все вокруг него, поле словно в пляс пустилось, а он летит себе да летит. И пяти минут не прошло, как настиг он всадника на гнедом коне, глядит — это отец его. Замедлил ход, поприветствовал: