Дневники - [33]

Дневник - 1853

[1 января. Червленная?] 1) Выступил с дивизионом: весел и здоров.

6 [января. Грозная]. Был дурацкий парад. Все - особенно брат - пьют, и мне это очень неприятно. Война такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести. Хорошо ли я делаю? Боже, настави меня и прости, ежели я делаю дурно.

12 [января]. [...] Задумал - очерк: "Бал и бордель". Горло болит, но в духе.

21 января. Писал немного, но так неаккуратно, неосновательно и мало, что ни на что не похоже. Умственные способности до того притупляются от этой бесцельной и беспорядочной жизни и общества людей, которые не хотят и не могут понимать ничего немного серьезного или благородного. Я без гроша денег, и это положение заставляет меня бояться, чтобы не подумали обо мне дурно, что и доказывает, что я мог бы сделать дурное. В карты не хочу больше играть, не знаю, как поможет бог. Какую же хваленую пользу делает мне Кавказ, когда я веду здесь такую жизнь? Приехав в Тулу, я невольно вступлю опять в колею Куликовских, Гаш и Лютиковых. Нет, баста!

20 февраля. [Лагерь на Качкалыковском хребте.] Выступили из Грозной в Куринское без дела. Стояли там недели две, потом стали лагерем на Качкалыковском хребте. Было 16 числа артиллерийское дело ночью и 17 днем. Я вел себя хорошо. Был во все это время в выигрыше, но теперь без гроша, хотя мне и должны. Не выдержал в этом отношении характера, однако вел себя вообще хорошо. Нынче Оголин сказал мне, что я получу крест. Дай бог - и только для Тулы.

10 марта. [Лагерь у реки Гудермеса.] Креста не получил, а на пикете сидел по милости Олифера. Следовательно, кавказская служба ничего не принесла мне, кроме трудов, праздности, дурных знакомств... Надо скорей кончить. [...]

16 апреля. [Старогладковская.] Давно не писал. Приехав около 1-го апреля в Старогладковскую, я продолжал жить так же, как жил в походе. Как игрок, который боится счесть то, что за ним записано. Проиграл, шутя, Сулимовскому 100 р. сер. Ездил безуспешно в Червленную для получения свидетельства о болезни. Хотел выходить в отставку; но ложный стыд - вернуться юнкером в Россию, решительно удерживает меня. Подожду производства, которое едва ли будет - я уж привык ко всевозможным неудачам. В Новогладковской, ежели не согрешил в страстной вторник, так только потому, что бог спас меня. Хочется взойти в старую колею уединения, порядка, добрых и хороших мыслей и занятий. Помоги мне боже. Я теперь испытываю в первый раз чувство чрезвычайно грустное и тяжелое - сожаление о пропащей без пользы и наслаждения молодости. А чувствую, что молодость прошла. Пора с нею проститься.

17 апреля. Встал рано, хотел писать; но поленился, да и начатый рассказ не увлекает меня. В нем нет лица благородного, которое бы я любил; однако мыслей больше. Перечитывал свое "Детство". [...]

18 апреля. Встал рано, читал вещь Авдеева "Летучий змей", писал недурно. План рассказа только теперь начинает обозначаться с ясностью. Кажется, что рассказ может быть хорош, ежели сумею искусно обойти грубую сторону его. Все-таки провел много праздного времени от непривычки работать. [...]

28 апреля. Встал рано, ничего не мог написать, целый день нездоровилось. Кунаки и команда моя надоедали, играл с ними. Получил книгу со своим рассказом, приведенным в самое жалкое положение. Это расстроило меня; брат, Жукевич и Янович уехали. Получил отпуск, которым не намерен воспользоваться.

29 апреля. Написал очень мало, а был в духе. Нет привычки работать. Николенька едет завтра и был особенно мил.

30 апреля. Ходил на охоту, которая была неудачна. Ничего не писал. Сулимовский при мне сказал Оксане, что я ее люблю. Я убежал и совсем потерялся... Надо подумать о моих долгах Написать Копылову. Завтра напишу. Меня сильно беспокоит то, что Барятинский узнает себя в рассказе "Набег".

[7 мая.] 4, 5, 6, 7. Ничего особенного. Деньги 40 р. за рассказ получены на почте. Нынче писал довольно много, изменил, сократил кое-что и придал окончательную форму рассказу. [...]

8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15 мая. В эти семь дней ничего не сделал. [...] Получил письма от Некрасова, Сережи и Маши - все о моем литераторстве, льстящее самолюбию. Рассказ "Святочная ночь" совершенно обдумал. Хочу приняться и вступить опять в колею порядочной жизни - чтение, писание, порядок и воздержание. Из-за девок, которых не имею, и креста, которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие года своей жизни. Глупо! Господи, дай мне счастья.

15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22 мая. [...] Бросил рассказ и пишу "Отрочество" с такой же охотой, как писал "Детство". Надеюсь, что будет так же хорошо. Долги мои все заплачены. Литературное поприще открыто мне блестящее; чин должен получить. Молод и умен. Чего, кажется, желать. Надо трудиться и воздерживаться, и я могу быть еще очень счастлив.

22, 23, 24, 25, 26, 27 [мая]. Ровно ничего особенного. Писал мало, зато окончательно обдумал "Отрочество", "Юность", "Молодость", которые надеюсь кончить. Нынче прислал мне Алексеев бумагу, по которой Бриммер обещает уволить меня в отставку с штатским чином. Как вспомню о своей службе, то невольно выхожу из себя. Я еще не решился, хотя по теперешнему моему взгляду на жизнь, удержавшемуся от того, который я составил себе в Пятигорске, мне не следует задумываться. Подумаю хорошенько. Все не могу привыкнуть к пунктуальности и порядку, хотя стараюсь.