Дневники матери - [20]

Также нормальным для меня было до крайности беспокоиться о Байроне, даже если он был слегка нездоров. Как только он исчезал из поля моего зрения, я чувствовала патологический страх и опустошенность. Я никак не могла перестать бояться, что с ним случится что-нибудь страшное или что, не выдержав гнета отчаяния от того, что сделал Дилан, он задумает сделать что-нибудь ужасное с собой. Эта связь между нами только усиливалась в течение нескольких месяцев, чтобы потом исчезнуть.

В жизни Байрона практически не было потерь. Только один раз ему пришлось присутствовать на похоронах тренера Малой бейсбольной лиги, который неожиданно скончался от инфаркта. Мы с Томом оба похоронили родителей и других родственников и знали, что Байрон совершенно не готов к тому, что принесут с собой следующие несколько дней. С другой стороны, как мы могли его к этому подготовить? Первый настоящий опыт потери для Байрона был такой огромной и непостижимой катастрофой, что всем нам пришлось провести остаток своих жизней в попытках понять ее.

В доме Дона и Рут я не могла смотреть телевизор или читать газеты, но временами я натыкалась на осколки информации, как будто человек, выбирающийся из бомбоубежища, чтобы увидеть ужасные разрушения снаружи. Я не могла полностью избежать того, о чем кричал каждый заголовок на первых страницах всех газет в мире: «УЖАС В ЛИТТЛТОНЕ. Два мальчика, которых считают стрелками, Эрик Харрис и Дилан Клиболд, были учениками школы Колумбайн Хай…»

Я стала зацикливаться на фотографии, которая появлялась снова и снова. Это была самая ужасная из школьных фотографий Дилана, такая неприятная, что когда он принес ее домой, я срочно отправила его фотографироваться снова. На ней он выглядел как мальчик, которого и учителя, и ученики постоянно стараются подколоть, — такой тип, от которого вы подальше отодвигаете свой поднос в столовой. Он вовсе не походил на него. Даже в своем полубезумном состоянии в первые дни после трагедии я осознавала, насколько глупо огорчаться из-за того, что средства массовой информации используют неподходящую фотографию Дилана, а не показывают его симпатичным молодым человеком, каким он был на самом деле. Мой сын считался убийцей, а я сидела и возмущалась из-за плохой фотографии. Это показательный пример того, какие трюки использует мозг, когда мы пытаемся справиться с нестерпимыми для нас эмоциями. Как бы абсурдно это ни было, я хотела, чтобы Дилана показывали таким, каким я его помнила.

На каждом канале давали яркие описания кровавой бойни и ужасных вещей, которые Эрик и Дилан говорили и делали. Были подробные описания оружия, которое было у мальчиков, и одежды, в которую они были одеты. Приводили схемы их движения по школе. При отсутствии точной информации шли бесконечные рассуждения о мотивах их действий.

Теории имелись в большом количестве, некоторые противоречили друг другу, и каждая озадачивала еще сильнее, чем предыдущая. В газетах писали, что Дилан и Эрик были готами. Они были приверженцами культа смерти. Они были членами школьной антиобщественной группировки, которая называлась «Тренчкот мафия». Они были испорченными, чрезмерно увлекающимися паршивцами, которые никогда не понимали разницы между плохим и хорошим. Они были геями. Над ними издевались в школе. Они сами над всеми издевались. Нападение хладнокровно планировалось в течение долгого времени. Напротив, оно не было подготовлено: парни приняли неожиданное решение.

За прошедшие годы очень много было написано по поводу освещения бойни в Колумбайн в средствах массовой информации — в частности, о том, как быстро ошибочная информация о мальчиках превратилась в общепризнанную истину.

Мне весь этот поток измышлений напоминал калейдоскоп. Я жаждала пролить свет на случившееся как никто другой; у меня больше не было идеи, в которую я могла бы верить. Как только новый фрагмент информации падал на свое место — причем каждый из них был еще отвратительнее, чем предыдущий, — в фокусе возникал новый портрет моего сына. Неизбежно это был портрет человека, которого я не узнавала. Когда один из кусочков этого портрета исчезал или оказывался ложью, вся конструкция снова менялась, и вместе с ней у меня земля уходила из-под ног. Для всего остального мира эти мелькания калейдоскопа, возможно, выглядели так, как буд-то следователи и пресса все ближе и ближе к правдоподобному объяснению того, почему и как произошла трагедия. Но каждое из этих объяснений все дальше и дальше отодвигало меня от того мальчика, которого я знала.

Вначале меня коробило от освещения событий в Колумбайн в средствах массовой информации, потому что оно было очень неточным или сообщало о моем сыне такие вещи, которые я не могла принять. Теперь меня коробит от него, поскольку как деятель движения против жестокости и консультант в области психического здоровья я понимаю, как чудовищно безответственны были большинство из репортеров. Сейчас мы знаем, что освещение трагедии в средствах массовой информации с обилием излишних деталей — например, с превращением в фетиш одежды убийц или предоставлением подробных схем того, как они двигались во время совершения преступления, — вдохновляет на подражания и дает будущим правонарушителям наметки для разработки своих собственных планов.