Дневники Кэрри - [21]

— С тех пор вы не общались, я правильно понимаю? — спрашивает Мэгги.

Я притворяюсь, что у меня зуд, и начинаю чесать раздраженное место:

— Неа.

Но ведь это ничего не значит…

— Он позвонит, — уверяет меня Мышь.

— Конечно, позвонит. Он просто обязан позвонить, — говорит Мэгги с излишним энтузиазмом.

С той ночи, когда мы пытались написать год нашего выпуска на коровнике, прошло четыре дня, а наша компания все никак не может успокоиться. Вот, например, сейчас мы уже, наверное, раз в двадцатый обсуждаем, что случилось после того, как приехали копы и всех, кроме меня и Себастьяна, разогнали. Сначала вернулась Лали и спасла нас. Затем подъехали Мышь и Уолт, но к тому моменту мы уже ушли, забрав с собой лестницу, поэтому они решили, что все в порядке, и отправились по домам. Но по-настоящему смешно было в понедельник, когда мы пришли в школу: стоило кому-то из нас выглянуть в окно и увидеть цифры 198 и большое красное пятно, как он начинал смеяться так, будто вот-вот лопнет.

Тем утром на собрании Синтия Вианде затронула вопрос произошедшего и официально заявила, что вандализм не остался незамеченным и что злоумышленникам, если их поймают, будет предъявлено обвинение. На что мы зафыркали, как котята. Все, за исключением Питера.

— Неужели копы могут быть такими кретинами? — продолжает он спрашивать нас снова и снова. — Они же там были и видели нас.

— И что же они видели? Кучку ребят, стоящих около старого коровника?

— Этот Питер — беее, — говорит мне Лали немного позже. — Он такой параноик. Что, черт возьми, он там делал?

— Я думаю, ему нравится Мэгги.

— Но Мэгги встречается с Уолтом.

— Я знаю.

— Так что, получается, она встречается с ними обоими? Разве это нормально — гулять с двумя парнями одновременно?

— Послушай. — Питер догоняет меня в коридоре. — Я не уверен, что мы можем доверять Себастьяну. Что, если он нас сдаст?

— Не переживай. Он последний человек, кто может это сделать.

После того поцелуя одно упоминание имени Себастьяна стало для меня невыносимым, теперь его образ невидимой тенью повсюду следует за мной: в душе он подает мне шампунь, его лицо всплывает между строк в моих тетрадях. В воскресенье Мэгги, Уолт и я ездили на блошиный рынок, и, роясь в корзинах с футболками шестидесятых годов, я постоянно думала, какая из них понравилась бы Себастьяну.

Конечно, он позвонит.

Но он все не звонил.

Прошла неделя, наступило утро субботы, и мне нужно было собираться ехать на собеседование в Брауновский университет. В полном недоумении я смотрела на одежду, которую разложила на кровати, чтобы затем упаковать ее в маленький чемоданчик. Вещи напоминали бессвязные мысли тысяч незнакомцев: о чем я думала, когда покупала этот расшитый бисером свитер из пятидесятых? Или эту розовую бандану? Или зеленые леггинсы в желтую полоску? Мне нечего надеть на собеседование. Как я могу выглядеть нормально во всей этой разношерстной одежде? А что значит быть нормальной? Просто быть собой? Но кто я?

Что, если он позвонит, когда меня не будет? Почему он еще не позвонил? Может, с ним что-то случилось? Что, например? Я видела его каждый день в школе, и с ним все было в порядке.

— Кэрри? — зовет меня отец. — Ты готова?

— Практически. — Я кладу в чемодан клетчатую юбку, свитер с блестками, широкий ремень и напоследок кидаю старый платок «Эрмес», который принадлежал еще моей матери. Она купила его несколько лет назад, когда они с отцом ездили в Париж.

— Кэрри?

— Иду-иду.

Я спускаюсь по ступенькам.

Мой отец всегда нервничает, когда мы куда-нибудь едем. Он тщательно изучает карты, рассчитывает время и расстояние. Ему нравятся неизвестные данные только в уравнениях, в жизни же все должно быть определенно. Я в который раз напоминаю ему, что это не такая уж дальняя поездка. Его альма-матер, Университет Брауна, всего в сорока пяти минутах езды. Но он все равно волнуется: отвозит машину на мойку, снимает со счета наличные деньги, проверяет на месте ли расческа. Доррит закатывает глаза:

— Ты уезжаешь меньше чем на двадцать четыре часа!

Всю дорогу идет дождь. Я смотрю по сторонам: листья уже готовы покинуть ветви деревьев, а птичьи стаи отправляются на зимовку на юг.

— Кэрри, — говорит отец, — не обращай внимания на всякую ерунду. И не переживай ты так сильно.

Он часто чувствует, что со мной что-то не так, хотя и не догадывается, в чем именно дело.

— Я стараюсь, пап.

— Потому что если ты так сильно волнуешься, — продолжает он, воодушевляясь одной из своих любимых тем, — ты дважды оказываешься в проигрыше. Во-первых, ты страдаешь из-за того, что уже произошло, но в то же время ты упускаешь то, что происходит в настоящем. Это жизнь, и не все в нашей власти. Мы… мы не можем ее контролировать.

Но мы должны. Должен быть какой-то закон, по которому, если мальчик целует девочку, он должен позвонить ей в течение трех дней.

— Другими словами, старина, жизнь, она такая: мучаешься, а потом все равно умираешь. — Я говорю это так, что мой папа смеется. К сожалению, я слышу, как на заднем сиденье вместе с нами смеется Себастьян.

— Кэрри Брэдшоу, правильно? — Парень по имени Джордж в одной руке держит мои документы, а другой пожимает мне руку. — А вы, сэр, должно быть, мистер Брэдшоу.