Дневники импрессионистов - [11]

Впрочем, жертвой изменений вкусов, наступивших в 1873–1880 гг., явились не только импрессионисты. Мода и любители отвернулись и от Делакруа, Коро, Милле, Руссо, Домье, Курбе, словом, от всех, кто при Второй империи был признан критикой и публикой. Критика по-прежнему вдумчиво подходила к их произведениям, но покупателей не находилось. Дюран-Рюэль был вынужден не только отказаться от дальнейших покупок, но и продавать себе в убыток, а это означало разорение.

В 1875–1879 гг. умерли Милле, Коро, Добиньи, Домье, Бари, Диаз, и распродажа произведений из их мастерских пришлась на самый неблагоприятный момент. Многие коллекционеры пустили свои собрания с аукциона. Словом, спрос все еще оставался весьма ограниченным, предложение же стало огромным, и это означало катастрофу.

Реакция достигла апогея в 1878 г., в дни Всемирной выставки, когда жюри, состоявшее из художников официального направления, отвергло не только Мане и импрессионистов, но и Делакруа, Милле, Руссо, Декана, Бари, Рикара, Тройона. Это было уже слишком. Дюран-Рюэль принял вызов. У него уже ничего не осталось от коллекции, которой он обладал в 1873 г. Но клиенты пришли ему на помощь, и при их содействии он сумел устроить выставку подлинной французской живописи с 1830 по 1870 г. На ней было экспонировано 88 вещей Коро, 32 — Делакруа, 30 — Курбе. Широкая публика не обратила на нее внимания, но любители раскрыли глаза от изумления. Последовавшие затем распродажи дали обнадеживающие результаты.

Реакция во вкусах после 1871 г. объясняется многими причинами. Коммуна так перепугала людей, что они стали слепы и несправедливы. Доказательство тому — преследования, которым подвергся Курбе. В политической жизни на долгое время возобладала реакция: Мак-Магон ушел в отставку только в 1879 г. В живописи школы 1830 г., а тем более в живописи импрессионистов было заключено глубокое социальное содержание. Когда публика требовала ясного и приемлемого «сюжета», когда даже Дюре находил «вульгарными» вязы своего друга Писсарро, это объяснялось широко распространенными социальными предрассудками. Импрессионисты вышли из народа или из мелкой буржуазии, весьма близкой к нему. Напротив, любители живописи были выходцами из дворянства или крупной буржуазии, и все предшествующие художники считались с их вкусами; исключение составлял лишь Домье, но им любители не интересовались. В живописи импрессионистов они инстинктивно почувствовали социальную опасность. Красавицы Ренуара были не бульварными феями, а девушками из предместий; крестьянки у Писсарро выглядели еще более деревенскими, чем у Милле; паровозы Моне выбрасывали струи революционной энергии; Сезанн, как и Золя, был по духу своему анархист. Их живопись означала конец привилегированным, разрыв с элегантностью и роскошью, появление нового чувства собственного достоинства, присущего людям из народа, но отнюдь не означающего для них разрыва со своим классом.

С другой стороны, художники официального направления понимали, что импрессионизм разрушает наиболее дорогие их сердцу «законы» живописи. Они еще мирились с формой Курбе, который, как подметил Бодлер, в целом был верен скорее академической традиции, чем традициям Делакруа. А вот у Мане и импрессионистов форма еще больше, чем у Делакруа, была подчинена требованиям цвета, света и тени. Еще никогда единство формы и цвета не подрывало так решительно гегемонию линии и светотени. Еще никогда не выражалась с такой убежденностью и силой вера в то, что пленэр, природа в любом ее виде и повседневная жизнь прекрасны, а художник не нуждается ни в «изысканном», ни в «исключительном». В каждом дереве, отблеске, хижине импрессионисты видели искру всеобъемлющей красоты. И эту искру они действительно умели показать. Это было уже слишком для тех, кто остался равнодушен к новой вере: каждый успех импрессионистов они рассматривали как личное оскорбление.

Общество импрессионистов

1873 г. еще удачен для Писсарро. Живет он в Понтуазе, но в Париже у него есть мастерская. 2 февраля он пишет Дюре: «Вы правы, дорогой мой, мы начали завоевывать надлежащее место. Нам противостоят некоторые мастера, но разве нам не следовало ожидать этого расхождения в мнениях, когда мы вступили в драку и подняли наше скромное знамя в самой гуще жаркого боя? Дюран-Рюэль непоколебим, мы будем шагать, не заботясь о мнениях». В конце года Дега и Дюре покупают у него одну картину. 26 декабря он выражает свое удовлетворение по поводу сделки, заключенной им с Дюран-Рюэлем. Местоимение «мы», употребляемое Писсарро в письме, датированном февралем, относится, кроме него самого, к Моне и Сислею. 26 апреля Дюре настойчиво уговаривает его не связываться «с Моне и Сислеем, которые стоят на грани дилетантизма». 2 мая Писсарро отвечает: «Не заблуждаетесь ли Вы в оценке таланта Моне? На мой взгляд, это очень серьезное и чистое дарование… Это поэзия, переданная гармонией правдивых красок. Моне — поклонник подлинной природы». 31 октября Писсарро вновь пытается предотвратить разрыв между Дюре и Моне.

6 декабря Дюре опять переходит в атаку: «Я по-прежнему полагаю, что сельская природа и животные — натура наиболее соответствующая Вашему таланту. У Вас нет ни декоративного чувства Сислея, ни поразительного глаза Моне, но у Вас есть то, чем не обладают они, — интимное глубокое чувство природы и сила кисти, в результате чего красивая картина, написанная Вами, — это всегда нечто законченное. Если бы мне надо было дать Вам совет, я бы сказал: не думайте ни о Моне, ни о Сислее, не думайте о том, что делают они, идите своим путем, путем изображения сельской природы. Этот новый путь поведет Вас так далеко и так высоко, как никакого другого мастера». В 1873 г. подобные советы Дюре были одновременно и полезны и вредны: полезны потому, что Писсарро нужно было внушить, насколько крупна его творческая индивидуальность; вредны потому, что Дюре придавал слишком мало значения живописному видению. В самом деле, по поводу одной из картин Писсарро он пишет: «Меня не интересует ни как это было сделано, ни в какой из ваших манер — светлой или черной — это сделано. Сути дела это не меняет».