Дневники Берии - [21]

Я переждал немного и сказал:

— Борис, ты многое принимаешь, как должное. Например, если он не сумасшедший, за каким чертом он станет письменно признаваться в том, что провез незаконным путем запрещенную рукопись из России и передавать ее совершенно незнакомому человеку?

— Я с ним свяжусь предварительно, не беспокойся. Он поверит любому, кому доверяю я. Он человек чести. Мы, конечно, предложим ему деньги за услугу, но он скорее всего откажется.

— Хорошо. Но если его имя выплывет наружу? Если коммунисты обо всем узнают? Получится, что мы посадим беднягу в лужу.

На какое-то время Борис был обескуражен, глаза его забегали, и, когда он начал возражать, в голосе его не было особенной уверенности:

— Письменное свидетельство будет подписано в присутствии американского адвоката в глубокой секретности, и если хоть слово выйдет наружу — будет скомпрометировано его имя, и имя издателей книги.

— А ЦРУ?

Борис фыркнул:

— Ты когда-нибудь слышал, чтобы ЦРУ передавало кому-нибудь свою информацию? Да оно отказалось предоставить даже магнитофонную запись Отделу юстиции, когда те занимались делом о бумагах Пентагона. Они такие прижимистые — из них слова не вытянешь.

— Будем надеяться, — сказал я. — Предположим, издатели не имеют претензий, ЦРУ тоже. А что мы имеем?

— Кучу денег, — расплылся в улыбке Борис.

— Я имею в виду, как мы будем действовать? Будем вести переговоры через агента?

— Никаких агентов! — воскликнул Борис. — Мы не можем привлекать посторонних. Грузинская переводчица — исключение. Да я и не хочу тратить лишние деньги. У нас будет прямая сделка. Я выхожу на издателей, ты — на Ласло Ласлова.

— Агент бы не помешал, — заметил я. — Тогда мы остались бы полностью в стороне. Ты сам говорил, они могут нас выследить. И то, что мы работали на радио, вызовет у них массу подозрений, особенно, если они узнают о твоем прошлом и о том, что я — писатель.

Борис поглаживал себя по животу, откинувшись на стуле:

— Как сказать. У них в любом случае возникнут подозрения. Они, возможно, зададутся вопросом: кто может выйти на подобные материалы и как? Радио как раз такое место, где могут объявиться документы, подобные дневникам. К тому же, русский, не знающий Запада, скорее всего попытается войти в контакт с кем-нибудь на радио.

Он выпил пива, перегнулся через стол, и я почувствовал его не очень чистое дыхание.

— Когда я говорил, что они могут добраться до нас, то я имел в виду ЦРУ, не издателей. Издателям ничего не нужно говорить до тех пор, пока не получим деньги. И если все пойдет по плану, сделка будет заключена очень быстро, за несколько дней, максимум за неделю. Они будут знать, что у них может появиться множество соперников, и медлить не будут, если примут решение купить дневники.

Я согласно кивнул, но не сказал ничего. Все выглядело подозрительно просто и гладко, но ведь самое гениальное всегда оказывалось очень простым. Например, кто-то ухитрился продать Эйфелеву башню какому-то простаку на металлолом, а через две недели совершил подобную сделку еще раз. Должен признаться, что я не сразу нашел слабые места в рассуждениях Бориса. Но тот факт, что вся эта идея уже переставала быть просто абстракцией, плодом пьяного воображения, и принимала реальные очертания, начал меня изрядно беспокоить. Борис отнес бы это на счет моего буржуазного воспитания — и был бы прав!

Когда мы возвращались с обеда, Борис настоял, чтобы я шел впереди, а сам задержался у столовой.

— …Лучше, если нас не будут видеть вместе, — пробормотал он, подобно осторожному влюбленному.

Борис уже вошел в роль.

* * *

Через пять дней Борис сделал первый решительный шаг: подал заявление об увольнении через месяц с радио «Свободная Европа». Если учесть, что у него не было никаких других доходов, это был серьезный шаг. Но Борис уже настолько уверился в успехе нашего безумного предприятия, что ничуть не беспокоился.

На его решение повлияло письмо на изысканном английском языке от Татьяны Бернштейн, аккуратно напечатанное на фирменной бумаге Кингз Колледж. Она благодарила за внимание и сообщала, как я и ожидал, что летом собиралась работать над диссертацией, но тем не менее она заинтересовалась переводческой работой и предложила все детально обсудить с приходом лета.

Письмо возбудило у Бориса новый прилив энтузиазма. Он немедленно засел за работу, за сбор «банка фактических данных», как он заявил. Снова сотни книг, журналов, кипы газетных вырезок так заполнили гостиную, что невозможно было выйти. В течение четырех недель он изучал, копировал, сортировал, реферировал материалы, а я в смущении ходил вокруг, ощущая свою никчемность, потому что не мог ему помочь в сборе информации (она была на русском языке) и потому никак не мог проявить своей причастности к этой затее — разве что отрешился от мысли писать свой очередной роман.

Борис дал мне массу книг на английском и немецком языках о сталинском периоде и время от времени приносил дополнительные материалы, неумело отпечатанные им на английском. Я тоже делал заметки и через полмесяца почувствовал, что хорошо осведомлен о основных событиях в СССР с конца войны до 1953 года, когда Берия был свергнут. В этот период, по нашему замыслу, он и писал дневники. Записи должны быть последовательны, но фрагментарны и спонтанны, должны изобиловать описаниями возможных курьезов и анекдотами. При чтении должно было создаваться впечатление, что записи велись в нетрезвом состоянии. Предложение Бориса включить компромат о нынешних советских лидерах было забыто.