Дневник. Том 1 - [207]

Девочки вчера стояли в очереди за овощами на Литейной. Неподалеку остановился грузовик с немцами[1324]. Какой-то пьяный инвалид с палкой подошел, что-то кричал и палкой ударил пленного. Те стали жаться к другому краю машины, он еще раз ударил. К нему подошел, по-видимому, начальствующий над ними военный со звездочками на погонах и останавливал. Хулиган замахнулся на него и, кажется, ударил кулаком. И это осталось безнаказанным.

Женщины в очереди возмущались, как смеет он обижать пленных: «Правительство уж знает, что с ними делать, а мы не должны их обижать». А некоторые бабы говорили: «Чего их жалеть, так и надо». Но большинство, в том числе и Мара, их очень жалели. Проходил мимо мужчина, дал немцу хлеба, другой дал закурить.

Были на днях Белкины. Оказывается, Доброклонский вернулся из Дрездена. Мы берем себе много картин и «Сикстинскую мадонну»[1325]. Мне стало невероятно стыдно.

Распродали лучшие вещи Эрмитажа, а теперь забираем у немцев их культурные ценности. Я говорила об этом с А.П., она другого мнения: «Вы возмущаетесь, что мы получаем 600 картин, а когда немцы взрывали наши фрески в Пскове, вывозили все ценности из дворцов, уничтожили музеи в Харькове, Киеве и т. д., вы не возмущались?»

10 августа. Перевод меня невероятно утомляет. Все, что писал Стравинский, было так умно, интересно и современно, что мне было весело переводить. Здесь же Стендаль говорит часто о совершенно неинтересных вещах, несколько страниц, например, об обществах молодых девиц в Швейцарии. Я отравлена живой театральной работой, сидеть двенадцать часов в сутки и переводить невероятно трудно.

12 августа. 7 утра. Quoi de pire que la haine impuissante? Stendal. Mémoires d’un touriste. Genève[1326].

Днем письмо от Евгении Павловны. Я читала, а девочки, слушая его, рыдали. Уж поистине haine impuissante.

20 августа. Собиралась к Богдановым-Березовским, причесывалась. Девочки стояли рядом и восхищались моими волосами, какие мягкие, как красиво лежат, какой чудный цвет. Мордочки были такие милые, ласковые, слова были такие искренние. В моих волосах нет совершенно ничего восхитительного, но меня бесконечно тронуло их отношение, под этим чувствовалась настоящая любовь, напомнившая мне Алену. Я казалась ей красивой: «Мама, подмажь губы, мама, надо выкрасить волосы», это доставляло ей радость, и я для нее следила за собой. Вася меня не любит, и после Алениной смерти я уже ласки не видала. И только требования и грубость до отказа.

Встретилась с Г. Поповым у подъезда Богданова-Березовского. Нежные поцелуи (он со всеми целуется и зовет меня Любашей!). Пришли еще Щербачев с Верой Алексеевной. Богданов-Березовский играл свои «Сельские картинки»[1327], а Г.Н. Арию для виолончели с оркестром, посвященную памяти Алексея Николаевича[1328]. Мне она чрезвычайно понравилась, – глубокая, мелодическая, напевная музыка. Попов пополнел с прошлого года и как всегда жалуется на неустройство жизни. Сели за ужин. Налили водки, и первый тост Попов произнес за мое здоровье! Что я-то и такая и сякая! А затем, после того как мы пили за творчество композиторов, взял слово Валериан Михайлович <Богданов-Березовский>, и тут уж я не знала, что и делать. Он начал с Александра Осиповича, у него остались дочери – и т. д. Масса теплых слов, к которым подбавлял еще свои замечания Попов, а затем выступил и Щербачев. «Мне хочется сказать, что у вас давно уже есть искренний поклонник, и часто в Новосибирске я говорил с Верой Алексеевной о вас, как-то вы переносите это тяжелое время. И поклонником вашим я был еще до того, как вы взяли девочек Старчаковых», уважение, нежность и т. д. и т. д. Я была бесконечно тронута и поражена. Неужели я заслужила такое отношение, и, главное, меня удивило, что все эти умные люди замечают и видят мою более чем скромную жизнь. Еще благодарили за то, что я «приобщила их всех к мышлению Стравинского». Щербачев был в ударе и много и хорошо рассказывал. Я была потрясена его описанием разрушений, причиненных атомной бомбой[1329]. Какой это ужас.

Пошли гипотезы о том, что получится, если огромную атомную бомбу спустить в вулкан, и разрыв ее расколет Землю на части.

Богданова-Березовского приглашают директором в Клинский музей[1330].

Говорила сегодня по телефону с Натальей Васильевной. Никита ей рассказал со слов Васи, что я мотивировала свой отказ продать комнату тем, что мне некуда поставить шкаф! И меня, совершенно напрасно, конечно, это очень расстроило. Но что я могу от Васи ждать.

В поисках своего офортного пресса зашла на днях к Катониным. Он был с Академией художеств в Самарканде и Загорске. Его очень приглашали на Украину, но в Москве не хотели его отпускать, он-де очень нужен в Ленинграде, и обещали ему Павловск. Когда же он приехал сюда, то оказалось, что Павловск и Царское отданы Левинсону[1331].

22 августа. Мне приснилось сегодня, что меня расстреляли.

Мы, я и какие-то другие люди, поставлены на краю бездонной пропасти в совершенно голом месте и после выстрела должны были туда свалиться. Сперва мне было очень страшно, особенно пугала пропасть. Но потом внезапно страх пропал, и я стала просить: скорей, пожалуйста, скорей стреляйте в меня. Увидала кровавое пятно на белой рубашке на месте сердца (как было у А.М. Крылова). И больше ничего. Ни боли, ни падения.