Дневник сломанной куклы - [14]

Мама, вижу, боится моей операции. А я - нисколько, честно! Я ее жду. Если все получится, как надеется Евгений Васильевич... Женя. Про себя я зову его Женей, потому что он совсем молодой, почти как Вовка. И красивый... Короче, если я смогу ходить без костылей, только с палочкой - это будет Победа. А осложнений, под которыми подразумевается внезапная смерть от тромба или остановка сердца, точно знаю, не будет.

Видела сегодня отвратительный сон. Конечно, вшивый - про баню: я убила дядю Гришу и меня допрашивают. А я как "пианистка" Кэт. И объясняю, я калека, вы же видите, и физически не могла бы с ним справиться... Это мы вчера с Димкой до двенадцати ночи смотрели по видику американский триллер, там тоже был тупой допрос и суд, где адвокат что хочет, то и делает. А все восхищаются. Интересно, долго еще мне будут сниться такие кровожадные сны? Потому что убивала я его очень страшно, не буду здесь писать - как. А ведь я, наверное, в самом деле, сумасшедшая - травма даром не прошла, паранойя, идея фикс - мания убийства. Может, если бы я могла ходить, нашла бы его и... До операции - ровно неделя. Скорей бы. Главный вопрос, куда спрятать эти записки, я не хочу, если что... чтобы их прочла мама. Категорически. Остаются дед, Вовка и Димка. Дед не желателен только потому, что у него больное сердце, а это - не "легкое чтение". А он прочтет, если... если - понятно что. Димка? Тоже исключено. Ни к чему, чтобы он знал, как я могу ненавидеть. Пусть останусь в его памяти доброй и святой. Ему можно просто сказать, чтобы в случае чего уничтожил. И он честно уничтожит. В общем, остается брат. Он, если даже прочтет, все поймет и... Да. Вовка. Это надежней всего. И потом он..." (Последняя фраза зачеркнута, а дальше вырвано несколько страниц.)

* * *

И все же вышло так, что свои записки Катя оставила деду. Брат внезапно уехал в командировку - сопровождал своего шефа, и, вернувшись, появился у нее в палате только утром в день операции - пожелать ни пуха ни пера. Катерина, наколотая транквилизаторами, вяло послала его к черту.

К этому моменту записки были уже у деда. С указанием: отдать Володе.

И Александр Дмитриевич четко выполнил приказ. Катерина еще лежала на операционном столе, а тетрадка была уже передана Владимиру. В клинике, где все они - Александр Дмитриевич, Володя и Димка ждали, когда к ним выйдет Евгений и скажет, как прошла операция.

Лидия Александровна с ними не пошла, отправилась в церковь. И все это ее решение встретили с облегчением.

Операция длилась уже три часа. Дед в полковничьей форме с орденскими планками и Звездой Героя бродил по вестибюлю, ни разу не присев. Выражение лица у него было такое, точно Катерину уже зарезали. Это выражение очень не нравилось Владимиру - нечего кликать беду. Каждые двадцать минут дед выходил на улицу курить. Вдруг, спохватившись, пересек вестибюль и направился к углу, где в креслах молча сидели Владимир с Дмитрием, открыл портфель, достал прозрачный полиэтиленовый пакет. И протянул внуку со словами: "Катюша просила отдать. Сказала: прочесть, только если... Понял? Короче, когда придет в себя, вернешь ей. Доложишь".

Повернулся, как по команде "кругом", и зашагал в дальний конец вестибюля.

Владимир недоуменно смотрел на пакет. Подумав, вынул из него тетрадь, раскрыл, пробежал глазами первые строчки.

- Ясно.

И спрятал тетрадку во внутренний карман куртки.

- Что там? - спросил Дмитрий.

- Дневник, кажется.

Оба взглянули на стенные часы. Большая стрелка прыгнула с пяти минут второго на шесть. Операция началась в десять утра.

Дед продолжал ходить. Дойдет до упора, развернется - и обратно.

"Называется: мерить шагами", - подумал Володя. Он старательно гнал от себя картину: Катя на столе, белая, неподвижная, врачи в зеленых халатах и масках облепили ее... как мухи, что-то делают с ней. Белая кожа, алая кровь... Катькина кровь.

Владимир убеждал себя: плохого случиться не может. Женька, хирург, сказал, что уверен на сто процентов... Почти на сто - иначе не взялся бы. В Штатах такие операции вообще поставлены на поток.

А у нас, между прочим, - не Штаты. У нас в любой момент - что угодно. Вырубят свет. Отключат воду. Или окажется, что в кислородном баллоне вместо кислорода - азот. Или кто-нибудь с бодуна вколет не тот препарат. Женька, конечно, постарается, но он не Господь Бог. Но сейчас, если бы что-то случилось, он уже вышел бы к ним, ведь все это тянется четвертый час.

За всеми этими мыслями черной стеной стоял вчерашний разговор с матерью, разговор, о котором неприятно было думать. Он орал на мать. Как бы ни относился, а ТАК орать нельзя. Разговор об отце Катерины мать начала сама, и, конечно же, искать его нужно было давным-давно, может, тогда вообще все сложилось бы иначе. Не "может", а точно! То, что мать молчала, скрывала от них, как поступила с дядей Мишей, - преступление. Да, преступление! То, что когда-то струсила и сподличала, бросив его в беде, - на ее совести. Но ей же вдобавок было нужно, чтобы Катька принадлежала ей одной, пускай больная, калека, зато - ее собственность. Чертова ханжа! Приватизировала девку. Подумать только: человек живет себе где-то, мать сказала - вроде в Америке, и понятия не имеет, что у него здесь дочь. А ведь еще пять лет назад, когда с Катюхой случилась беда, он, наверное, мог как-то помочь. Он хороший был мужик, Володя помнит... А может, она слабоумная, не понимает? Вчера рыдала и каялась, обещала уточнить у какого-то бывшего сослуживца, не знает ли тот часом, где отец Катерины. А может, его уже и в живых-то нет!