Дневник - [114]

Дверь отворяется.

Три состояния: просветление, расслабленность, настоящая болезнь. В моменты просветления это всегда мадам Лепик.

Посылает к нам Филиппа со словами:

— Не уезжайте. Я чувствую, что гибну.

Даже в ее манере задерживать ваши руки и сжимать чувствуется желание причинить боль.

24 мая. Прогулка в Шату. Вчера я видел счастье. После целого дня удушающей жары — клумба с розами под струей, льющейся из лейки. «Да, да, это хорошо!» — говорили розы всеми своими лепестками…

На маленькой площади прямо над Сеной когда-то вешали. До сих пор еще сохранились ямы, куда вкапывали столбы виселиц. Повешенный виден был издалека.

Дома громоздятся друг на друга. Не сразу научаешься отличать голос одного колокольчика от другого.

Какая-то простая женщина очень веселилась. В большой пустой корзине она несет несколько травинок.

* Именно так называемые «красивые» описания выработали во мне вкус к описаниям в трех словах.

* Уверенность, что целомудренное человечество было бы неизмеримо выше.

* Обед у Эдмона Сэй. Вандерем, Мирбо и мадам Мирбо. Политике и литературе в этот вечер не повезло.

— Клемансо ни во что не вникает, — говорит Мирбо. — Он только и делает, что унижает префектов. Не управляет людьми, а подкупает их. Купил Пато. Или, например, разрешил лотерею на миллион в угоду нужному человеку, уже не помню кому. Бриан самый умный из них, но всем им нужна роскошь, — говорит Мирбо. — Возьмите Вивиани: он помешан на мелких тарелках. Воруют в морском министерстве, грабят в военном министерстве, везде прохвосты, жулье. Нам приходится иметь дело с ужасными людьми. Неужели нет среди них пяти-шести честных? Ни одного.

Устав от политических разговоров, переходят к литературе. Чудовищная среда! Меньше денег, меньше сомнительных дел, но больше низости и подлости.

Эрвье был милейшим молодым человеком, а стал отвратительным дельцом. Он завел ложу для полиции, откуда следят за другими ложами. Конечно, от таланта ничего не осталось…

31 мая. Критики могли бы писать хорошо, если бы не старались отозваться лучше или хуже о произведении, лишь бы не сказать правды.

5 июня. Целомудрие, возможно, не добродетель, но оно наверняка сила.

16 июня. Шомо. Мама желает посмотреть, как кружатся листья в колодце, посидеть на краю. В стенном шкафу у нее что-то хранится, что она время от времени рассматривает. Блуждающий взгляд, вдруг подымается с кресла и идет в сад.

Тяжело смотреть на ее ноги с вздувшимися венами. Все такая же красивая, волосы с легкой проседью вьются.

* Книга, которую хочется тут же пережить самому.

* Влезаю на стул и, заметив старую истрепанную книгу, непременно беру ее.

Август. Мы хотим коллективизма, имея в виду соседний замок, а не наш собственный деревенский домик. Его мы оставляем в нейтральной зоне…

Последние слова, сказанные мне моей матерью:

— Ты скоро опять придешь? Спасибо, что не забываешь…

Не верю, что она нарочно бросилась в колодец. Она присела на край колодца, а перед тем говорила с каким-то прохожим. Она подвязывала цепь, и вдруг с ней удар. Она опрокинулась. Какой-то мальчуган, проезжавший на телеге, видел это. Служанка Амели услышала «бултых», заглянула в колодец и, увидев мать, лежащую на спине, закричала.

Ноги у меня как свинцом налиты, но я бегу, обгоняя других. Отбрасываю в сторону шляпу и ростановскую трость. И наклоняюсь над колодцем.

Юбки держатся на воде, видна легкая рябь, будто утопили зверька. А лица не видно.

Я хочу спуститься в ведре, привязанном к цепи. Но цепь запутана. У меня нелепо длинные ботинки, и носки их загибаются на дне ведра, как рыбьи хвосты.

Крики: «Не спускайтесь». Другой голос: «Ничего, это не опасно».

Наконец приносят лестницу. Я с трудом вытаскиваю ноги из ведра. Лестница слишком коротка. Одной рукой я стараюсь достать что-то уже мертвое, неподвижное. Голова осталась под водой. Юбка рвется. Я вылезаю. Только промочил ноги. Представляю себе, на кого я был похож, когда выбирался из колодца.

Двое мужчин спускаются. Им удается ее поднять и вытащить.

Над колодцем появляется лицо, на которое страшно глядеть.

Ее переносят на постель. Маринетта при ней неотлучно.

Слез нет. Я сдерживаю себя. Лучше так, чем делать машинальные жесты.

Провел ночь рядом с покойницей, как и у папиного одра. Для чего? Впечатление то же самое.

С точки зрения религиозной безразлично, умерла ли она вследствие несчастного случая или покончила с собой. Если справедливо первое, виновата она сама, если второе — виноват бог.

Наша неуклюжесть в минуты страдания — вернейшая примета писательской души.

Какого-нибудь пустяка, например телеграммы от малознакомого человека с «выражением сочувствия», достаточно, чтобы страдание вышло наружу.

Она не раз, шутки ради, наклонялась над колодцем, разглядывая влажно блестевшие травы, становилась на край колодца, чтобы напугать Амели, вскрикивала, взмахивала руками, а когда Амели прибегала, говорила, что отгоняет соседскую курицу. Матери писателя-ирониста не подобает шутить.

Нет, конечно, это не было притворством, но я первый же подумал, что это притворство.

Рыжик:

— Черт возьми! Ты же требуешь правды, вот я тебе и говорю правду.