Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург - [6]
Я вышел в сени и увидел там Базиля, вестового нашего командира подполковника Ганича.
Базиля по-настоящему звали Василием, но с легкой руки подполковника в эскадроне его именовали на французский манер. Базиль сообщил, что Ганич требует, чтобы я немедленно явился к нему. Делать было нечего, я вскочил на коня, и мы поскакали к командиру.
Тут надобно заметить, что в эскадроне все очень уважали подполковника Ганича. Это был честный человек и заслуженный вояка. Будучи незнатного рода, он продвинулся по службе исключительно благодаря своей храбрости. Участвовал во многих кампаниях, получил ранение в голову, вследствие чего стал со временем слепнуть на левый глаз, но службу все ж таки не оставил. На строевых смотрах и пред начальством Ганич ходил без повязки на глазу, ставшем уже бесполезным, и только в походах в узком кругу товарищей надевал ее. За эту черную повязку мы иногда называли в шутку нашего командира Кутузовым.
«Подполковника Ганича портрет»
Прискакав к дому подполковника, мы с Базилем соскочили с коней и услышали звук пистолетного выстрела. Сквозь кусты из огорода поплыл голубой пороховой дымок. Тут же раздался еще один выстрел, и новый дымок выплыл из кустов.
– Проходите в комнаты, подполковник сейчас будут-с, – сказал Базиль и, заметив некоторое мое недоумение, добавил: – Не извольте беспокоиться: это они супражняют свой глаз в меткости. Всю ночь в карты резались, теперь отходют-с.
– Кто ж у него в мишенях?
– Мухи да стрекозы. А то и куру не пощадит.
В сопровождении Базиля я вошел в дом, поднялся по узкой лесенке на второй этаж и вошел в комнату, где квартировал наш командир. Базиль отправился за подполковником, а я стал осматриваться.
На стене висела карта Европы, вся изрисованная стрелками, а посередине комнаты стоял стол, поперек которого лежала сабля поручика Тонкорукова.
«Ах, вот в чем дело, – увидев саблю, догадался я. – Вот зачем подполковник вызвал меня. И ему уже известно о моей баталии с кузнечихой».
Кроме сабли в ножнах на столе находились две початые бутыли мадеры, несколько бокалов, миска с пряженцами и блюдо с жареной курицей, одна нога которой была вырвана и неизвестно где теперь находилась. Во всяком случае, даже кости от нее нигде не было видно. Зато там и сям можно было увидеть куски пирогов самой разной величины, пробки от шампанского и кучки пепла, выбитые из курительных трубок.
В коридоре раздались шаги, и Ганич вошел в комнату. Поначалу он не заметил меня, поскольку я стоял слева от двери. Я щелкнул каблуками. Подполковник встрепенулся и живо развернулся.
– А, это вы, поручик! – зрячий его глаз, черневший из-под кустистой брови, подобно норе барсука под заснеженным кустом, уставился на меня. – Ну, рассказывайте, как это вам пришло в голову учинить такое варварство! Неужто позабыли, что вы не в Азии находитесь?!
– Не понимаю вас, господин подполковник.
– Это ж уму непостижимо, какие безобразия вы вытворяете!
– Какие ж безобразия?
– Я уж не говорю о том, что мадам Клявлина со своим лупанариумом за нашим эскадроном, как нитка за иголкой, следует и новых барышень под свои знамена рекрутирует… Этому я не имею возможности воспрепятствовать… Но всему же есть пределы, господин поручик!
– Если вы имеете в виду вчерашнюю встречу с кузнечихой из Ремесленной слободки, господин подполковник, то на этот счет мы подписали с ней совместный меморандум… Она не в претензии.
– Не в претензии дело… – усмехнулся подполковник. – Она-то, конечно, не в претензии, а вот как мне местному обществу в глаза смотреть, когда мои офицеры публично учиняют этакие безобразия! Да это просто форменное язычество, немыслимое среди благородных людей!
– Вы правы, господин подполковник. Вчерашнее зрелище было действительно лишено высокой поэзии.
– Хорошо, что признаешь и глаза при этом не отводишь… Не то что некоторые… Впрочем, к тебе, поручик, я как раз особых претензий не имею – сам был молод, понимаю молодечество… Это даже, с одной стороны, и нужно гусарскую удаль показать… Как же без нее… Я и сам был хват по этой части, не чета вам… Но этот сукин кот… – подполковник схватил со стола саблю Тонкорукова и в сердцах бросил ее на пол. – Уж лучше бы не срамился!
– Как бы то ни было, кузнечиха не устояла против гусарского напора!
– Хорошо… Ну, а теперь рассказывай как на духу – каково тебе было? Натерпелся? – Ганич взял бутыль со стола и наполнил мадерой два первых попавшихся ему под руку бокала, – а ты, Базиль, – тут он сверкнул глазом на вестового, продолжавшего стоять в дверях, – иди и неси службу! Нечего тебе тут прохлаждаться! Да… И еще вот что… Принеси-ка нам, братец, еще мадеры!
Вестовой отправился исполнять поручение, а мы с подполковником выпили по бокалу, и я стал рассказывать о перипетиях схватки с кузнечихой. Ганич внимательно слушал. Когда речь шла о неудаче, постигшей бедного ротмистра Щеколдина, он страдальчески морщился, словно жестокие злоключения постигли не ротмистра, а его самого, а когда я рассказал, как кузнечиха со стоном упала к моим ногам побежденная, подполковник воскликнул «Браво!» и, не в силах сдержать свой восторг, порывисто обнял меня.
