Дневник плохого года - [37]

Как уведомление от моей машинистки о прекращении контракта, и больше ничего? Как крик о помощи от молодой женщины, которую мучают сомнения куда более глубокие, чем я предполагал?

Ты говоришь, он тайно пишет обо мне? Ты читал его личный дневник? Потому что, если читал, я рассержусь по-настоящему. Надо же было так влипнуть! По самые уши! Зря я с ним связалась. Но скажи правду: ты что, регулярно роешься в его частных мыслях?

(Интересно проследить, как, идя дорогой корыстного индивидуализма, индивидуум оказывается загнанным в угол реакционного идеализма.)

А что же лейбористская партия Австралии? Лейбористы проиграли уже не одни выборы, и теперь их критикуют за то, что своих лидеров они выбирают из слишком ограниченной политической касты, из людей, не имеющих опыта жизни вне политики и вне партии. Не сомневаюсь, что критика эта справедлива. Однако Л ПА далеко не единственная в своем роде. Было бы элементарным заблуждением счесть, что, поскольку при демократии политики представляют народ, значит, они являются типичными представителями народа. Загерметизированная жизнь политика очень походит на жизнь в касте военных, или мафиози, или на жизнь в банде из фильма Куросавы. Карьера начинается с нижней ступени лестницы, с беготни по поручениям и слежки; затем, когда преданность, покорность и готовность подвергнуться ритуальным унижениям доказаны, происходит инициация собственно в члены банды; с этого момента человек всегда и во всем обязан подчиняться главарю.

Я написал: «Дорогая Аня,

Плевать я хотел на его частные мысли. Меня кое-что другое интересует.

Что, например?

Алан ломается, как маленький мальчик, но всё его смущение напоказ. Я знаю, какое у него было детство — одинокое, без уверенности в завтрашнем дне, без надежды пробиться. С той самой секунды, как он меня увидел, он требует похвалы и внимания. Я как бы заняла место его матери. Сейчас его распирает от желания поделиться новым секретом.

24. О левых и правых

На следующей неделе в Канаде состоятся федеральные выборы, и преимущество у консерваторов. Смещение вправо в странах Запада ставит меня в тупик. У избирателей перед глазами пример Соединенных Штатов — ясно, куда заведут правые, появись у них хоть малейший шанс, — и всё равно они голосуют за правых.

Успех Усамы Бен Ладена в роли пугала превзошел его же самые смелые мечты. Вооруженные только «Калашниковыми» да пластидом, он и его последователи затерроризировали и деморализовали Запад, и повергли его в массовую панику. Для агрессии, авторитаризма, милитаристских устремлений, наблюдающихся сейчас в политической жизни Запада, Усама стал просто даром свыше.

В Австралии и Канаде электорат ведет себе как стадо испуганных овец. Южная

Вы стали мне необходимы — мне и нашему проекту. Я представить не могу, что придется отдать рукопись в чужие руки. Это всё равно что отобрать ребенка у родной матери и доверить заботы о нем первому встречному.

Например, его финансы, говорит Алан. Вроде для тебя это не новость. Меня интересует, что произойдет с его имуществом, когда он умрет. Он, Аня, профан, если дело касается финансов. У него три миллиона долларов с хвостом — три миллиона! — на сберегательных счетах, и дают они прибыль четыре с половиной процента. Минус налоги — получается два с половиной процента. Если называть вещи своими именами, он каждый день теряет деньги. А знаешь ли ты, что случится с тремя миллионами после его смерти? Он написал завещание, еще в сентябре 1990 года, и с тех пор не исправлял его. По условиям завещания всё его имущество — деньги, квартира со всем содержимым, плюс нематериальные активы, такие как авторские права — переходит к его сестре. А сестра уже семь лет как умерла. Я проверял. Вторичный наследник — благотворительная организация, совершенно бесперспективная, по реабилитации лабораторных животных, в которой эта сестра работала.

Африка, где исламский экстремизм пока еще занимает одно из последних мест в списке явлений, тревожащих народ, начинает казаться здравомыслящим старшим братом. Ну не ирония ли?

Что мне больше всего понравилось в Австралии, когда я в 1990-е приехал туда впервые, так это поведение австралийцев в повседневной жизни; они держались открыто, рассуждали беспристрастно, с неуловимой гордостью за себя и столь же неуловимой ироничной прохладцей. Теперь, спустя пятнадцать лет, я улавливаю намек на самость, заключенную в этой манере держаться, о каковой манере во многих странах отзываются пренебрежительно как о принадлежавшей Австралии прошлого и вышедшей из моды. В то время как материальные основы «старых» социальных отношений рушатся у меня на глазах, эти отношения возводятся в статус нравов, а не живых культурных откликов. Может быть, австралийское общество никогда — хвала Господу! — не станет таким же эгоистичным и жестоким, как американское, однако оно неуклонно, подобно сомнамбуле, движется в этом направлении.

Странно тосковать о том, чего никогда не имел, о том, частью чего никогда не был. Странно грустить о прошлом, которого никогда толком не знал.

В своей недавно опубликованной истории Европы после 1945 года Тони Джадт