Дневник писателя - [33]

И в моей любимой Италии заметно — в смягченной латинской форме — то же недоверие к интеллигентству, т. е. всяким духовным утонченностям. И в Италии молодое здоровье, увлечение тракторами, футболами и американизмом переливается чрез край. (Недавно там было запретили старых русских «интеллигентов» — Толстого, Достоевского, Тургенева! — из опасений, что они отравят сложностями итальянскую душу.)

Часть эмиграции русской тоже ненавидит интеллигенцию — тут уже местные, свои причины: проигрыш революции. Упрекают, как и в советской России, в слабости, безволии, незнании жизни. В том, что мал был кулак. Что не умели преуспевать.

Происхождение этих чувств понятно. Но…

* * *

На тему об интеллигенции навела меня статья Лукаша^{36} о моих собственных писаниях (прежнего времени). Она благосклонна ко мне и крайне сурова к моим людям. Он их просто клеймит. Ненавидит все то время, весь склад жизни.

По причинам понятным мое положение трудно. Принимаю, однако, во имя справедливости, бой на невыгодных позициях.

В статье Лукаша есть предвзятость, та «заранее» нелюбовь к интеллигенции, которая подает ему готовую схему: типическая фигура того времени — это «тусклый человек», «ненужный человек», последыш чеховских «скучных людей» и т. п. Внимание сосредоточено лишь на дурном. Что вне дурного, того не надо видеть.

Под схему он подводит всех, кого я изображал. Оказывается повинным в «интеллигентстве» даже маленький мальчик («Заря»)^{37}, занимавшийся охотой да чтением Жюль Верна в русской деревне. Нежные черты любви в «Мифе»^{38} — тоже интеллигентство, упоминание о христианстве раздражает. Сердится он и на женщину, незадачливо любившую… (Никак не хочет верить искренности ее чувств! А все потому, что рама любви в России довоенной могла быть изящной.) Нет, чувства «тех» людей, того времени — это все «истерики и трагедийки». (А нам нужны великаны.)

Кажется смешным и человек, живший в «условном» интеллигентском окружении и ушедший в одиночество, ибо нашел он Истину.

Еще нагляднее «предустановленная ненависть» к некоему Христофорову^{39}, человеку неясно-мечтательных и зыбких чувств «Голубой звезды», кончающему дни свои в революцию. Христофоров, скромный житель российский, преподающий литературу, едет в санях поздним вечером с юношей Ваней, своим учеником. На них нападают грабители. Христофоров особенно драться не умеет, но погибает он, загородив собою Ваню.

Мужик Потап Ильич, увидав на другой день на постели тело Христофорова, поклонился ему.

— Не по нашим временам, нет… Нынче зубы надо волчьи.

Но Лукаш называет его за это «слизнем», «ни то ни се», «ни рыба ни мясо». За отсутствие волчьих зубов?

Поразительно!

* * *

Я взял нелегкие примеры из своих писаний потому, что это часть жизни, какую сам я видел. Конечно, она имела слабые стороны. Вспоминая свою молодость и окружающее, не назову я людей сильных, волевого, диктаторскаго склада. И верно, конечно, что от дел политики, грубого и кровавого сложения государств, средне-просвещенный русский слой был далек — так сложилась история наша, не было опыта в управлении. Сила этой верхушки — в высокой и тонкой культуре, трагедия — в слишком большом отдалении от народа, слишком большом расстоянии. Да и не очень ценила интеллигенция свои блага земные. Вот уж копеечничества и кулачества действительно не было! Хорошо это или плохо? Для практицизма очень даже плохо. Кто хочет много урвать от «благ», тому зубы надо заранее натачивать. Но в интеллигенции этим мало занимались. Да, конечно, странные люди!

Интеллигенции прошлого века, «классической», в кавычках, я уже не застал. Та была пересыщена «идейностью», иногда утомительна доктринерством, обладала своими шаблонами и рутиной — к этим чертам ее не может быть, конечно, хорошего отношения. Но «бессребренностью» и человеколюбием отличалась и она. Нельзя хулить огулом. Нельзя забывать сотен разных незаметных земских врачей, чеховских фельдшериц, безмолвных, но погибавших на эпидемиях, ведших жизнь истинно подвижническую. А учителя, учительницы?

Замечательно, что интеллигенция того времени была антиправославна, с церковью почти связи не имела, а в жизнь христианские чувства несла. Противоречием было и то, что во многом она большевизм подготавливала, от большевизма же и приняла наибольшее гонение.

Во всяком случае, тот средне-просвещенный слой предвоенный, который я знал, ничего такого «ужасного» в себе не нес, как кажется нынешним его хулителям. Это была интеллигенция без кавычек, из нее выходили юристы, писатели, врачи, инженеры, художники, философы… И вовсе не обязательно было быть «неудачником» — вновь преувеличение. (Не вижу также, чем Христофоров неудачник? Тем, что не стал большевицким комиссаром?)

Умственное, духовное и артистическое творчество очень высоко стояло в этом слое. Именно в нашем веке, когда старое барство совсем отошло, все почти выдающееся в литературе, философии, музыке, живописи шло из интеллигенции. Вся эмигрантская литература вышла из нее. Вся музыка русская в Европе, все наши философы, художники здешние не могут отречься от своего происхождения.

Из-за того, что низы бессмысленно стерли и растоптали этот мир, — довольно поносить его. Слабости он свои имел.