Дневник Павлика Дольского - [2]

– Ну, скажите, Федор Федорович, – спросил я его, – похож я на этого пажа? Не правда ли, что почти нет разницы?

– Ну, кое-какая разница есть. Во-первых, у пажа нет морщин…

Этот доктор решительно сведет меня с ума. Конечно, слово «морщины» давно мне знакомо, и я не раз употреблял его в разговоре, но никогда не отдавал себе ясного отчета, что это собственно такое.

– Где же у меня морщины? – воскликнул я с отчаянием.

Доктор указал где.

– Да какие же это морщины? Это просто случайные углубления кожи.

– Положим, но когда вы были пажом, этих случайностей у вас не было, а теперь есть.

– Это плоды размышлений, долгих дум…

– Да, долгих дум, а главное – долгих лет. Ну, не волнуйтесь, успокойтесь и дайте мне послушать ваше юное сердце.

У покойной матушки, которая была женщина больная, и у Марьи Петровны, которая постоянно здорова и всю жизнь лечится, я насмотрелся на разные типы докторов. Федор Федорович принадлежит к самому противному типу: это доктор острящий и иронизирующий. Я всегда боюсь, что в рецепте он пропишет какой-нибудь латинский каламбур, от которого потом не поздоровится.

19 ноября

Сегодня посетила меня Марья Петровна в сопровождении доктора.

Марья Петровна весьма курьезная женщина; какой-то серой ниткой прошла она чрез всю мою жизнь. Я, кажется, был влюблен в нее в детстве. Это обстоятельство я, может быть, давно бы забыл, если бы она сама по временам не напоминала о нем, начиная свою фразу так: «Vous qui m\'avez tant aimee…» [3] Мы с ней одного возраста, но в прошлом году из ее слов оказалось, что я старше ее на пять лет. Я был ее шафером, когда она выходила замуж за пожилого генерала Кунищева, умершего шесть лет после свадьбы и оставившего ей на Сергиевской дом, в котором она живет зимой, и большое имение около Рязани, куда она уезжает на лето. Теперь это довольно полная, свежая блондинка, прекрасно сохранившаяся не только для настоящих, но даже для своих фиктивных лет. Она женщина неглупая, но казалась бы много умнее, если б не была так рассеянна. Она внимательно следит за литературой, а «Revue des deux Mondes» [4] читает от доски до доски и долго думает о прочитанном, так что из ее разговора я всегда безошибочно могу заключить, на какой статье она остановилась. Раз за обедом, когда речь шла о новой французской актрисе, она вдруг прервала разговор, обратясь ко мне с неожиданным вопросом: «Не правда ли, Paul, какая странная женщина была эта византийская императрица Зоя?» [5] В другой раз она спросила у одного дальнего родственника ее покойного мужа, Коли Кунищева, ходившего к ней в отпуск из юнкерской школы: «Что вы думаете, Nicolas, о положении феллахов в Египте?» [6] Тот в ответ только звякнул шпорой.

Я вижусь с Марьей Петровной почти ежедневно. Мне с ней большею частью скучно, но меня тянет к ней, как в тихую, надежную и привычную пристань. Мы просиживаем с ней иногда целые вечера, говоря о поэзии и любви и слегка перебирая городские сплетни. Она любит музыку и охотно играет ноктюрны Шопена, но исполняет их с таким чувством и так замедляет темп, что их узнать нельзя, а иногда от рассеянности настукивает всякую дребедень. Я заметил, что когда ей особенно грустно, она начинает играть «Les cloches du monastere» [7] . При первых звуках этой плачевной пьесы меня немедленно клонит ко сну.

Любовь Марья Петровна допускает только платоническую. С упомянутым выше Колей Кунищевым случился в прошлом году у нее характерный эпизод. Когда он вышел в офицеры, с ним началась необычайная возня. Марья Петровна беспрестанно его приглашала и даже устраивала для него вечера, несмотря на свою нелюбовь к большим приемам. Я тогда даже порадовался за нее, думая, что, проговорив всю жизнь о любви, она наконец сама влюбилась как следует. Кончилось это тем, что однажды рано утром подали мне лаконическую записку: «Mon cher Paul, venez me voir, j\'ai a vous parler» [8] . Я застал Марью Петровну в слезах, окруженную микстурами и примочками.

– Я просила вас приехать, – начала она слабым голосом, – потому что считаю вас истинным другом. Вы не поверите, как тяжело разочаровываться в людях. Я совсем разочаровалась в Nicolas – он меня не понял…

– Но что же такое он сделал?

– Я не могу вам сказать, что он сделал, но скажу одно: он совсем, совсем меня не понял…

Не добившись толку, я поехал к Коле. Тот принял сначала мои расспросы довольно сурово.

– Да поймите, Коля, – сказал я ему, – что я вовсе не приехал производить следствие: в сущности, дело это вовсе меня не касается. Я просто, как друг Марьи Петровны и… ваш, хочу прекратить недоразумение, возникшее между вами. Что такое у вас произошло?

– Да, право же, ничего не произошло, – отвечал он, засмеявшись чему-то. – Я просидел у тетушки весь вечер, она все играла ноктюрны, потом подали ужин, потом не знаю, почему… ну, одним словом, я, может быть, лишний раз поцеловал у нее ручку… Она рассердилась и ушла.

– Вполне верю, что вы не хотели оскорбить Марью Петровну, но так как ее все-таки оскорбили, то что вам стоит извиниться перед ней?

– Помилуйте, да я готов сто, тысячу раз извиниться.

Я сейчас же повез виноватого к Марье Петровне. Он почтительно извинился, получил прощение, но с тех пор почти прекратил свои визиты к тетушке. На этот раз он ее понял совсем хорошо.