Дневник неудачника, или Секретная тетрадь - [33]

Напротив жил писатель. Занавесок у него на пятом этаже не было — писатель жил открыто. Почти каждый вечер в одном из окон, а именно там, где помещалась писательская кровать, появлялась девушка, одевающаяся или раздевающаяся. Девушки у писателя обновлялись каждые несколько дней. Одни из них, одевшись, уходили — на ночь не оставались, другие оставались и не уходили. Тогда утром в квартире писателя дребезжал звонок будильника — девушкам нужно было утром вставать на работу (такие у писателя были девушки), писатель голый бродил, натыкаясь сонно на мебель, ругался, проклинал девушек и их работу, радовался, когда они уходили, и засыпая, давал себе слово никогда больше не иметь с ними дела. Но к вечеру, отоспавшись, опять звонил какой-нибудь девушке, приглашая придти и послушать, что он новое написал. Писатель, как вам уже, очевидно, давно стало понятно, был слаб на передок. И то, что он слаб на передок, жителям пятого этажа из дома напротив было хорошо ясно.

А отель мой последний, «Эмбасси», закрыли, из санитарных соображений и соображений безопасности, из-за грязи, скандалов, грабежей, ужаса и разрушения внутри. Об этом мне маленького роста девушка Тереза сообщила по телефону. «Как ты там мог жить, Эдвард?» — спросила девушка Тереза. Как мог? Да так и жил, с ножом в сапоге ходил, меня никто никогда не трогал, я везде могу жить, что мне. Жалко отель «Эмбасси» и грустно по его поводу — восемь месяцев жизни провел я там, и не таких плохих, памятных. В окно у меня солнце рано утром вливалось. Жизнь есть жизнь. И будто бы плохая — она хорошая.

Позвонил старому другу из дождя, третий день дожди. «А ты что, в такой дождь на улицу выходишь?» — испуганно спросил он, услышав в трубку гром.

«Большое дело!» — сказал я.

— Взял я тут книгу одну в библиотеке, читаю — о десятых и двадцатых годах в Париже, опять перечитываю. Да, вот это время было, не то что сейчас — безвременье… — так он кряхтел об ужасной погоде, и еще что-то старое и дряхлое добавил.

Хотел я ему сказать, что по последнему, самому честному счету, он просто ленив, что жена его деловитая, заслонила его от жизни — жестокой, тяжелой, но и радостной. И что это ему в большой вред обернулось. Что живет он в Америке уже несколько лет, а языка не знает, людей не знает, и что если еще так продлится, сойдет он с рельс, сойдет с круга, и каждодневная его домашняя работа в искусстве ему не поможет. А про себя я грустно понял, что это уже случилось. Слаб он, нет у него сил дальше идти. Ему бы пойти в жизнь, но он держится за теплый халатик жены, да и живет в скорлупе квартиры. Снаружи огромный мир, и ему боязно. Ему б хорошо, если б жена умерла или ушла от него. Талантливый он человек, спору нет, да только к таланту еще и сила нужна.

Один я остаюсь, уж никого, кто со мной в дорогу когда-то вышел, нет со мной. Елену поглотило ничего и ничто, а теперь и друг вот трясиной всасывается. Старая он стал жопа.

Старушенция из дома напротив, пожалуй, рада и довольна — теперь ей есть на что посмотреть. Дом рядом с моим обвалился в то время как его сносили, ну теперь старухе потеха и удовольствие — глядит, как рабочие снуют, как развалины вывозят, полицию смотрит, народ столпившийся, пожарных. Уже пять дней наслаждается.

Это ей Бог послал. А то скушно ей было — что ж на нашей улице — ничего особенного не происходило. А тут, в упор взгляда от нее, дом обвалился.

А мой дом частью поврежден, нет газа, и из некоторых квартир выселены жильцы. Вечно меня стихийные бедствия сопровождают — то в «Эмбасси»-отеле два пожара пережил — с чемоданом с рукописями все бегал, а тут вот дом обвалился…

Я выбирал на улице самых слабых, жалких, несчастных и страшненьких девочек, охотился, шел за ними и приглашал к себе. Длинноносые, малорослые лилипутки, девочки совсем без грудей, те, у кого попка почти волочилась по земле, девочки с нехорошей кожей или редкими волосами, те, у кого между зубами дыры, очень тонкошеие или девочки с большим животом и очень толстыми ногами — все они побывали у меня дома. У нескольких отсутствовали волосы, и они носили парики.

Я выбирал их не только по несчастному виду, но еще и по особой затравленной нервности, какой отличалось их поведение на улице. То они еле плелись, то вдруг едва не бежали, беспрестанно оглядывались, или беспричинно улыбались, или говорили сами с собой.

Я выяснил, что эти-то отверженные чувственны и интересны в сексе куда более, чем обычные женщины, и неизмеримо более интересны, чем красивые женщины.

Тающие свечечки, в которых с первого взгляда едва теплилась жизнь, оказывались сладострастны и неутомимы. Девочки с большим животом излучали такую похоть, как сама мать земля, в складки этого живота хотелось закутаться и укрыться под ним от несчастий. И девочки с дистрофическим худым телом скелетиков (мои самые любимые), таким, что через их живот вы свободно могли увидеть и прощупать собственный член, горели адским пламенем.

Начал я охотиться за уродцами по несчастью. Красивые женщины, избалованные вниманием, со мной не ебались, у меня не было денег, чтобы водить их в рестораны и социальные места и тем поддерживать их слабую чувственность, потому я и обратился к жалким отщепенцам, крадущимся на улице вдоль стенок и в самоунижении боящимся глядеть на людей. Теперь я уже не сменяю мою коллекцию дефективных существ на гарем красавиц. Моих дистрофиков и лилипуток мне не заменит никто.