Дневник моего отца - [39]

Разумеется, «Список» недолго оставался списком, через несколько недель он превратился в Партию труда, в которую вошли все бывшие коммунисты и много новых. Архитектор стал председателем партии. На учредительном собрании (оно снова проходило в переполненном «Фольксхаузе») отец тоже вступил в партию. А когда спустя несколько недель началась организация отделений партии по всей стране, он принял участие и в этом. С целым отрядом товарищей он поехал в Берн. По дороге домой он пил вместе с ними кьянти из оплетенных бутылок и ел салями и хлеб, которых вдруг оказалось в изобилии. (Женщины прихватили с собой корзины со съестным.) Все было так здорово, что они выпили еще по стаканчику на посошок в второсортном вокзальном буфете. Большой стол, много мужчин и женщин, все смотрят друг на друга сияющими счастливыми глазами. Когда в свете луны он направлялся по выложенной плитками дорожке к дому, то вспомнил, что у пингвиненка, его сына, сегодня день рождения. Мальчику исполнилось шесть. (У Рюдигера тоже был день рождения, ему исполнилось тридцать шесть.) Отец поставил одного из своих Рюти перед дверью детской и вложил ему в руку веточку орхидеи, которую стянул из вазы в теплой комнате. Клара любила орхидеи, и они всегда стояли на маленьком столике в уголке. Отец был уверен, что она не заметит этого преступления. В другую руку Рюти он всунул кусочек картона, вырезанный из красивой французской коробочки, на котором написал «Поздравляю с днем рождения, желаю счастья», хотя сын еще не умел читать.

После этих политических событий отец раздал ученикам русские детские книжки. Книжки с картинками и коротенькими текстами на кириллице. Разумеется, он узнал о них от своих друзей-коммунистов. Ученик Кирхнера был страстным коллекционером и собрал почти все иллюстрированные книги, вышедшие в Советском Союзе с 1917 года. Отец дал эти разноцветные книжки своим ученикам именно потому, что тексты были непонятны. (Он и сам точно не знал, о чем в них говорилось.) Ученики должны были сочинить к этим картинкам собственные истории, да к тому же на французском языке. В тот же вечер позвонил очень взволнованный секретарь школы: отцу надлежало завтра же рано утром, в 7.00, явиться к директору школы. Господин директор вне себя…

Здание школы было построено по образцу палаццо Питти во Флоренции, внушительный ренессанс с широкими лестницами, по которым отец и поднялся незадолго до семи. Он прошел по гулким коридорам и постучал в кабинет директора. Ему открыл секретарь, человек с невзрачной внешностью. Отец вошел в мрачную большую комнату, у противоположной стены на краю стола боком сидел директор. Ростом директор не вышел, и его ноги почти не касались пола. На нем был мундир майора войск связи и черные сапоги. Рядом с ним на столе лежала форменная фуражка. В правой руке он держал измазанную чернилами линейку и постукивал ею по ладони левой. Его усы, несколько недель тому назад подстриженные под Адольфа Гитлера, за последние дни отросли и украсились двумя скошенными уголками. Глаза, совершенно стеклянные, вылезали из орбит.

— Коммунистическая пропаганда! — закричал он и поднял какую-то книгу. — В моей школе!

Отец подошел поближе — за ним шмыгнул секретарь — и взял книгу. Это была книга из коллекции ученика Кирхнера. В ней шла речь о репе, огромной репе, которую крестьянин не мог вытянуть из земли, хотя и тянул изо всех сил. Тогда он позвал на помощь крестьянку, она потянула крестьянина, а тот потянул репу. Ничего не вышло. Мимо проходила маленькая девочка, она стала тянуть крестьянку, которая тянула крестьянина, который тянул репу. Потом мальчишка в синих штанах, молочник, собака. И только когда маленькая птичка потянула за хвост собачонку, которая тянула молочника, который тянул мальчишку в синих штанах, который тянул маленькую девочку, которая тянула крестьянку, которая тянула крестьянина, — репа поддалась и выскочила из земли так неожиданно, что все помощники повалились друг на друга: крестьянин на крестьянку, та на маленькую девочку, девчонка — на мальчишку в синих штанах, тот — на молочника, молочник — на собаку. На последнем рисунке все они лежали, задрав ноги и хохоча, потому что сегодня на ужин у них будет огромная репа и потому что они все так замечательно помогли друг другу, а птичка весело порхала над ними.

— Вам не известно, — бушевал директор, — что в наших демократических школах запрещена всякая политическая пропаганда?

Отец ответил, что он был далек от мысли о какой бы то ни было пропаганде, тем более коммунистической, и что всего лишь хотел дать толчок фантазии учеников.

— Причем именно марксистско-ленинской писаниной! — завопил директор и съехал с края стола, наверно, нечаянно, потому что теперь он стоял на полу и ему пришлось задирать подбородок, чтобы смотреть в лицо отцу. (А мой отец тоже не был великаном.) Он взял со стола бумагу со множеством печатей и помахал ею перед лицом отца. — У меня здесь донесение кантонального налогового управления, — почти прошептал он и подошел ближе к отцу. — За то время, что вы работаете в школе, почти восемь лет, вы не подали в кантональное налоговое управление ни одной налоговой декларации и не заплатили ни франка налогов. — Его глаза стали еще больше, еще прозрачнее, и он снова закричал, причем его рот находился где-то на уровне отцовского живота. — Я собираюсь возбудить в отношении вас дисциплинарное расследование! — кричал он. — Я позабочусь о том, чтобы вы никогда больше не смогли распространять вашу красную заразу ни в одном учебном заведении этой страны. Можете идти!