Дневник Микеланджело Неистового - [67]

Уж не знаю, какие еще новости припасет для меня другой братец, Буонаррото. По приезде он тоже начнет выпрашивать у меня деньги, как Джовансимоне. Мои сбережения в госпитале Санта Мария Нуова почти иссякли, а им все как с гуся вода. До каких же пор мне тянуть эту лямку? Надеюсь, что рано или поздно я все-таки отделаюсь от них. И мне придется решиться на такой шаг, чтобы ни от кого не зависеть. Мое терпение однажды лопнет, и я заявлю, что нет у меня ни братьев, ни отца, ни семьи.

* * *

Пишу сцены сотворения мира, но не в той последовательности, как в Библии. Страшно сожалею, что вынужден начать с последних деяний создателя, хотя мне так хотелось, чтобы роспись потолка начиналась с того, как об этом сказано в Священном писании: "Вначале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма покрывала бездну; и Дух Божий носился над водой..."

Чтобы не дать пищу кривотолкам и успокоить знатоков, хочу пояснить, почему я так начал.

Когда я набросал чертеж для возведения новых лесов, у меня еще не было четкого представления о росписи потолка. Новые леса были возведены на месте прежнего сооружения, построенного по распоряжению Браманте. Тогда еще у меня не созрела идея написания сцен сотворения мира в их точной временной последовательности. Разбирать же леса в третий раз и переносить их на новое место мне показалось не только лишней тратой времени и средств, но и нецелесообразным для самого дела. Правда, мне могут возразить, считая вполне допустимым начать роспись потолка с первой сцены сотворения мира, поскольку леса приставлены к стене, противостоящей алтарю. Отвечая на такие возражения, хочу сослаться на следующую немаловажную причину: приступая к росписи, я должен был учитывать расположение входных дверей в Сикстинскую капеллу, дабы дать возможность посетителям разглядеть все сцены плафонной живописи в их естественной последовательности.

Боже правый, сколько приходится тратить слов на объяснения и чуть ли не оправдываться, хотя вопрос о порядке росписи потолка должен бы непосредственно интересовать одного только меня. И что самое удивительное, на глазах у всех Браманте рушит направо и налево постройки античного Рима, и никто не смеет пикнуть. Насколько же я глуп со своей щепетильностью, а другие тем временем корежат и портят старинную мозаику и бесценные мраморные колонны в базилике св. Петра.

Что толку в моих сетованиях, коли сам папа не в силах положить конец такому бесчинству. Юлий II торопится, а придворный архитектор во всем ему угождает, лишь бы не лишиться высочайшего покровительства и расположения. Он плюет на все остальное и дорожит только личным к нему благоволением папы. Ради этого он готов снести все античные постройки, а там хоть трава не расти. Этот отчаянный пройдоха и подхалим начисто лишен совести. Как никому, ему повезло при дворе. Папа настолько им восхищен, что доверил ему все строительные работы, которые ведутся сейчас в Ватикане, и даже назначил его хранителем печати. Теперь маркизанец прикладывает печать ко всем папским распоряжениям и указам. Такое назначение дает ему право называться монахом-хранителем печати - должность пожизненная, приносящая большой годовой доход и не слишком обременительная. Я склонен даже думать, что эта должность дарована Браманте за особые заслуги.

Порою я задаюсь вопросом: каким образом Браманте удалось завоевать полное доверие и симпатию папы? В уме и деловитости ему не откажешь. Но всему же есть предел. А вот для него такового не существует. Где бы что ни строилось, он тут как тут. Один решает судьбу старинных и современных построек. То там, то здесь слышен его властный голос, заглушающий всех. Он любого готов подмять и подавить. Но только не меня. За мной дело не станет. Ведь я тут же приказал разобрать воздвигнутые им леса в Сикстинской капелле и, надеюсь, открыл папе глаза на положение дел со строительством нового собора св. Петра. Эти два моих поступка занозой сидят в сердце Браманте, и он не может мне их простить.

Говорят, он весельчак, увлекается даже стихоплетством, играет на лютне и наделен прочими достоинствами. Человек он, безусловно, разносторонне одаренный, но водит дружбу с людьми весьма сомнительного свойства. А впрочем, оставим его в покое, ибо все это касается его одного. Пишу о нем лишь для того, чтобы лишний раз подчеркнуть, насколько же моя жизнь прямо противоположна жизни Браманте. Живу как каторжник. Мне не доставляет никакого удовольствия носить нарядную одежду, коротать вечера в окружении веселых друзей или занимать почетные посты, тратя попусту свое время... Мне, к примеру, никогда не стать хранителем печати или каким бы то ни было должностным лицом. Никогда не смог бы я потворствовать, а тем более соглашаться с неприемлемыми для меня взглядами.

Вся трагедия моей жизни в том, что сотворен я похожим только на самого себя. Ни с кем и никогда не изменю собственным принципам. Возможно, и рожден я для того, чтобы никому не нравиться. Я знаю это свое свойство. Оно мне известно по собственному горькому опыту, ибо принадлежит оно только мне одному. Все, что я вижу вокруг, мне докучает, и почти все меня раздражает. Мне не о ком сказать хорошее, от чистого сердца. Даже о своей семье. На меня наводит тоску и глубоко возмущает вся эта история с "индульгенциями", торговля которыми процветает. Говорят, что вырученные от продажи деньги пойдут на строительство нового собора св. Петра.