Дневник Микеланджело Неистового - [57]

Выходя из дома Дони, я услышал посвященные ему стихи, положенные на мотив старинного мадригала:

О, Рафаэль, божественный художник...

Распевала служанка, занятая хозяйственными делами во дворе. Она, конечно, не понимала смысла слов и все же пела. А ведь маркизанца никак не назовешь божественным художником. Думаю, что и сам он не верит в божественное начало искусства, как, скажем, Леонардо. Вряд ли его фантазия способна дойти до подобных умозаключений. Его, скорее, занимает практическая сторона, а именно: собственная мастерская, заказчики.

Чуть выше я говорил о его искренности. В связи с этим хочу внести ясность. Да, этот юноша действительно искренен. Спору нет. Но и лисица вполне чистосердечна, когда забирается в курятник, чтобы поживиться. По-моему, он как раз смахивает на лисицу, с той лишь разницей, что о своей добыче говорит без утайки. Справедливости ради следует признать, что в искусстве лисицы неизменно соперничают между собой. Узнав теперь маркизанца ближе, я не могу его рассматривать как соперника. Соперничество как таковое ему не пристало. Он являет собой особый лисий тип - редчайший экземпляр, который не следует смешивать с теми хищниками, что окопались в наших художественных мастерских.

Эти строки могут создать впечатление, что я сам себе противоречу, опровергая ранее сказанное о молодом художнике. Но в действительности все обстоит иначе, а я не противоречу и не заблуждаюсь. Хочу лишь добавить, что этот юноша отличается от всех остальных, чей характер поддается распознанию. Когда его слушаешь, невольно замечаешь, насколько он своеобразен и не подходит под привычные мерки. Словом, молодой маркизанец поражает и одновременно приводит в смятение. Но он способен очаровывать людей типа Анджело Дони и тех, которых я встретил нынче в его доме. Ноябрь 1506 года.

* * *

Должен здесь отметить, что все произошло, как того хотели Юлий II и гонфалоньер Содерини. Если бы последний внял моей просьбе и поддержал меня, не оказался бы я теперь в Болонье.

Мой переезд сюда, пусть даже временный, оказался мучительным и в некотором смысле смехотворным. Я имею в виду отъезд из Флоренции в ранге посла республики, который по случаю был присвоен мне Синьорией, и мою встречу с Юлием II в правительственном дворце Болоньи, из которого сбежали члены Совета шестнадцати вместе с семейством Бентивольо. Чтобы оградить меня от папского гнева, Синьория вняла моей просьбе и официально назначила меня послом. Но эта уловка оказалась бесполезной.

Повторяю, что во всей этой истории я предпочел бы не подчиняться ничьей воле. Должен, однако, заметить, что Юлий II принял меня по-отечески ласково. Несмотря на ранг посла, я так боялся этой встречи, что предстал перед папой не как посланец моей республики, а как раскаявшийся грешник.

Из этой встречи я вынес впечатление, что папа не такой уж злодей, каким он представлялся мне после всего того, что наслышался я о нем в Риме. Я был несказанно удивлен оказанным мне приемом и должен признать, что прежние мои представления о папе оказались ошибочными. Но не изменил я своего мнения относительно непостоянства папы. Ведь он сам предложил мне взяться за монумент для собора св. Петра, а затем лишил меня возможности работать. Я бы создал для него ни с чем не сравнимое творение. Я все еще вижу образы рабов, изображение победы, барельефы... Но теперь это всего лишь тени, наплывом возникающие в моем воображении, когда я думаю о Юлии II. Мне так хотелось выразить целостность человеческой натуры и сам смысл существования человека, оставив в стороне сюжеты из греко-римской мифологии и историю людских страстей из более близких нам веков.

В заключение хочу сказать, что мое неповиновение папе ни к чему хорошему не привело. И теперь я вынужден признать, насколько правы были все те, кто советовал мне тут же "покориться" папе Юлию. То же самое мне советовали мой отец и брат Буонаррото.

Недаром говорится, что побежденный всегда виноват. И именно таковым оказался я. Но что бы там ни было, я буду противиться до тех пор, пока возникающие в моем воображении тени окончательно не покинут меня. Они не дают мне покоя, и мысли о монументе для собора св. Петра продолжают меня волновать.

Тем временем мне пришлось принять предложение папы изваять его статую, которая будет установлена на фасаде кафедрального собора Болоньи. Мог ли я отказаться? Хотя работа над скульптурным изображением папы меня отнюдь не прельщает. Причины такой моей неприязни к искусству портрета известны лишь мне одному, о чем, кажется, я уже здесь писал. Но Юлию II невдомек, с каким неудовольствием я берусь за работу над его статуей.

Говоря о других делах, замечу, что для меня приятной неожиданностью была встреча здесь с Джульяно да Сангалло, который немало порассказал мне о Браманте, о возводимом им новом соборе св. Петра на развалинах прежнего, о Кристофоро Романо и многом другом. Он вновь ввел меня в дела мира римских художников и папского окружения, между которыми я не вижу большого различия. Мой друг входит в состав папской свиты. Я же вновь вернулся к поэзии...