Дневник грешницы - [6]

– Я, пожалуй, тоже замерзла, – вдруг прервала сама себя Кити, – едем.

Она выжидательно посмотрела на меня, но я не сделала ей ни единого вопроса. Разочарованно вздохнув, Кити направилась к выходу. Я шла следом за нею и думала: сказать ей, что граф будет у меня нынче вечером, или не говорить?

* * *

Отчего-то мне казалось, что это имеет очень большое значение.

Если я скажу Кити, она, разумеется, приедет – в сопровождении какой-нибудь из своих тетушек; ведь барышне неприлично ездить по вечерам одной. Явится и еще кто-нибудь из гостей. И случится самый обычный charmante soiree, обычный светский вечер среди множества других вечеров.

Кити, хорошенькая и веселая, острая на язычок, будет, как всегда, в центре внимания. А молчаливая и задумчивая Аннет, которую иногда в насмешку называют «Татьяной Лариной», будет тихо сидеть в уголке и смотреть на присутствующих… То есть на одного из присутствующих – но только тогда, когда он точно не сможет заметить, что она на него смотрит. Что она любуется им.

А потом граф уедет к своей турецкой жене в свою Олонецкую губернию (надо будет, кстати, взглянуть на карту в папенькином кабинете – далеко ли это от Петербурга? Кажется, к северо-западу… или нет, к северо-востоку), а Аннет выйдет замуж за князя Д.

И похоронит очень-очень глубоко воспоминание о том, чего не было, что просто не имело права быть. Спрячет под снежными сугробами один-единственный июльский луч, пробудивший так некстати ее сердце.

Или… я не скажу Кити ничего. Да, это будет нечестно. Да, не по-дружески. Да, она сможет с полным правом обидеться на меня.

И главное, это будет бессмысленно – ведь почти наверняка явятся и другие гости.

И все же при этой мысли какое-то теплое, радостное чувство охватило меня; какое-то несвойственное мне ранее лукавство, какая-то смышленость вдруг проявились во мне, говорившая, что можно и вовсе даже не трудно устроить все так, чтобы не было никаких других гостей. Всего-то и нужно сказать Лукичу, что папенька ждет графа Алексея Николаевича Безухова, а больше мы никого не принимаем.

И тогда весь вечер мы будем только втроем – папенька, граф и я. И я наберусь смелости и вступлю с графом в разговор. И, быть может, на какое-то волшебное мгновение мне удастся вообразить, что мы не случайно собрались в нашей милой, уютной зеленой гостиной, что граф – мой супруг и что папенька смотрит на нас умиленным и ласковым взором и радуется моему счастию.

Ах, Жюли, не смейся над бедной мечтательницей! Впрочем, я знаю, ты добра и снисходительна к слабостям других так же, как строга и требовательна к самой себе.

* * *

Без пяти шесть я в последний раз взглянула на себя в зеркало и оправила кружевной бант у выреза. Касательно этого банта у меня были сомнения – не слишком ли кокетливо будет с серым бархатным платьем? Но затем все же решилась и приколола бант жемчужной булавкой.

Жемчужина в булавке и короткая жемчужная нитка на шее составляли все мои драгоценности. Бриллиантовые серьги, бриллиантовый кулон и рубиновый с бриллиантами бабушкин браслет были давным-давно заложены безо всякой надежды на выкуп, если только… если только я не выйду замуж за князя Д.

Отражение в зеркале нахмурилось и погрозило мне пальцем. Хотя бы сегодня забудь об этом, велело оно. Что бы ни было потом, сегодняшний вечер – твой. Постарайся же его не испортить!

И я сошла вниз, в гостиную, а ровно в шесть Лукич доложил о приходе графа.

Они вошли одновременно – папенька из своего кабинета и граф из приемной. Граф был не во фраке, а в темно-серой визитке, и то, что цвет его сюртука был в точности под цвет моего платья, заставило мое сердце забиться еще чаще – хотя оно и без того колотилось с такой силой, что странно было, как это ни граф, ни папенька ничего не заметили.

Граф показался мне еще более красивым, чем на бале. Он поклонился и посмотрел на меня с ласковой улыбкой, удивительно шедшей к его правильному загорелому лицу.

И тут мое сердце в тоске упало на паркет и разбилось вдребезги: следом за папенькой из кабинета неторопливо и величественно выплыл князь Д.

«Ах, барышня, – оправдывался после Лукич, – как же я мог их не впустить, если барин, батюшка ваш, приказали впускать в любое время? А всем остальным я говорил, как вы велели: нет, мол, дома. Помилуйте, барышня, совершенно напрасно изволите гневаться…»

К счастью, никто не видел в тот момент ни выражения моего лица, ни того, что я почти без сил оперлась о спинку кресла. Папенька знакомил мужчин друг с другом, а я молила Бога о том, чтобы он не презентовал сразу же князя как моего жениха.

Но этого не произошло. Более того, папенька, заметно волнуясь, стал уговаривать князя вернуться в кабинет, к прерванному деловому разговору.

– Надеюсь, граф, общество моей дочери послужит приятной заменой нам с князем, – обратился папенька к графу, – а мы будем вскорости… вот только закончим с бумагами.

Граф учтиво попросил папеньку не торопиться, и папенька, приобняв князя за талию (точнее, за то место, где она предположительно находилась лет тридцать назад), повлек его к кабинету.

По дороге князь обернулся, с трудом ворочая толстой красной шеей в жестком стоячем воротничке, и с некоторой тревогой бросил взгляд на графа, а затем на меня; но папенька усилил давление и оба наконец скрылись за дверью.