Дневник гения - [5]

Я написал пророческую картину о смерти фюрера. И назвал ее "Загадка Гитлера", что ускорило мое отлучение от наци и получило одобрение антифашистов. Сейчас, когда я пишу эти строки, должен сознаться, что так и не разгадал эту загадку.

Как-то вечером группа сюрреалистов собралась для осуждения моего так называемого "гитлеризма". К несчастью, я забыл подробности этого необычного заседания. Но, если Бретон вновь когда-нибудь пожелает увидеть меня, я хочу, чтобы он сообщил мне, что было занесено в протокол, который был составлен после этой встречи. Когда я вернулся домой в Париж, дверь моей квартиры была взломана.

Когда мы выясняли отношения, я несколько раз на коленях просил не изгонять меня, призывал Бретона понять, что моя навязчивая идея о Гитлере была параноидальной и абсолютно аполитичной. Я говорил, что я не наци и не могу им стать, ибо, если Гитлер завоюет всю Европу, он, конечно, не упустит случая разделаться с такими истерическими типами, как я, он уже сделал это в Германии, где его считали дегенератом. В конечном счете феминизированных черт, которыми я наделил личность Гитлера, будет достаточно, чтобы я выглядел иконоборцем в глазах нацистов. Одновременно мой фанатизм, отягощенный знанием Фрейда и Эйнштейна, которые вынуждены были покинуть Германию при Гитлере, делал очевидным то, что последний интересовал меня только как объект моей болезни, отчего он и казался мне ни с чем не сравнимой катастрофической ценностью.

В довершение всего, когда до их сознания дошла моя невиновность, я должен был подписать документ, в котором объявлял себя другом пролетариата. Я подписал его без неприязни, поскольку у меня никогда не было каких-либо определенных чувств по отношению к нему.

Истина, единая и неделимая, стала вдруг очевидной: нельзя быть радикальным сюрреалистом в группе, которая руководствуется только политическими мотивами, и это относилось к Бретону и Арагону.

Такой человек как я, человек, считающий себя безумцем, устроенный с пифагорейской точностью (в ницшеанском смысле слова), вероятно, не должен существовать. К чему все сводилось: Дали — законченный сюрреалист, проповедующий полное отсутствие эстетических и моральных норм, побуждаемый ницшеанской "волей к власти", утверждающий, что любой "эксперимент" может быть доведен до крайнего предела. Я требовал права изобразить зад Ленина девятифутовой длины, придать его портрету расплывчатую аморфность Гитлера, а если нужно, снабдить его романо-католическими символами…

Запахи тела обрели для меня литургический смысл. Эстетическое начало одухотворяло буйное цветение моего чувственного экстаза. Эту безумную страсть венчали многолетние образы знаменитого Великого Мастурбутора, напоминающие смахивающих на коммунистов насекомых, с наполеоновским брюшком и пухлыми бедрами Гитлера…

Все только началось… Но Бретон сказал Дали: "Нет" И в каком-то смысле он был прав, ибо в этом чудовищном смешении он хотел разделить добро и зло. Но он был прав не вполне, ибо, отстаивая свободу выбора, следовало уступить этому далиниевскому набору. Он не совсем прав потому, что Дали — абсолютный рационалист, стремившийся знать об иррациональном все, причем не для того, чтобы пополнить человеческий культурный репертуар, но, напротив, ослабить его, овладеть им. Циклотрон философского сквернословия Дали жаждал сокрушить все своей артиллерией внутриатомных нейтронов, дабы преобразовать в чистую мистическую энергию низменную, животную биологическую смесь, сущность которой открывала сюрреалистическая фантазия. Когда-нибудь эта загнивающая масса одухотворится. Миссия человека на Земле будет выполнена.

Этот момент был назван Кьеркегором…Все было потрясающе мерзко. Все экзистенциалистские канализационные крысы, прелюбодействовавшие в подвалах во времена оккупации, шипящие, визжащие на отбросах сюрреалистического банкета, — все это было великолепно, и человек был здесь лишним.

"Нет" — воскликнул Дали. Не раньше, чем все будет избавлено от иррациональности, не раньше, чем чувственный террор будет облагорожен и сублимирован высшей красотой смерти, следуя по тропе, ведущей к духовному совершенству и аскетизму Только испанец может осуществить эту миссию среди обилия дьявольских открытий всех эпох. Произойдет всеобщее очищение, и родится метафизическая геометрия.

Нужно вернуться к серебряной окиси и оливково-зеленому благородству Веласкеса и Сурбарана, к реализму и мистицизму, к которым мы должны приобщиться, дабы уподобиться им по значимости. Трансцендентная реальность должна быть интегрирована в некую чистую реальность. И это уже предполагает присутствие Бога, который и есть единственная высшая реальность.

Эта далиниевская попытка рационализации мира робка и — правда, не вполне осмысленно — была сделана в иллюстрациях журнала "Минотавр". Пикассо попросил издателя Скира поручить мне иллюстрировать "Les Chants de Maldoror".Гала устроила ленч для Скира и Бретона. Однако не будем говорить о несчастливой судьбе "Минотавра", который пасется теперь на материалистических полях Вервэ.

В двух случаях я лицемерно обсуждал с Бретоном мою будущую религию. Он не понимал меня. Я перестал убеждать. Мы стали все хуже понимать друг друга. Когда Бретон приехал в Нью-Йорк в 1940 году, я позвонил ему в день приезда поприветствовать его и договориться о встрече: мы договорились встретиться на следующий день. Я упомянул о новой платформе для наших идей. Мы должны были начать новое большое мистическое движение, призванное развить наш сюрреалистический опыт и раз и навсегда отделить его от материализма. Но в тот же вечер друзья сказали мне, что Бретон вновь оклеветал меня, назвав поклонником Гитлера. Это была опасная ложь. С тех пор мы больше не встречались.