Дневник для Стеллы - [262]

Таким образом в позиции Свифта по коренным вопросам тогдашней английской политической жизни произошел весьма ощутимый сдвиг вправо. Конечно, этим далеко не исчерпывается значение его публицистики тех лет: ведь он развернул в ней беспримерную по своим масштабам кампанию за заключение мира, дискредитировал в общественном мнении всех тех, кто этому противился, а его лучшие журнальные очерки в «Экзаминере» и памфлеты — в первую очередь «Поведение союзников» — могут служить прекрасным образцом английской политической сатиры; без них, без опыта этих четырех лет, возможно, не было бы и многих страниц «Путешествий Гулливера». Однако историк, изучающий эту эпоху, ошибется, если примет целиком на веру его аргументы и выводы, потому что его памфлеты — отнюдь не беспристрастное свидетельство современника, а скорее только документальное свидетельство позиции тори.

* * * *

Завершив работу над «Поведением союзников», Свифт мог, наконец, подумать о возвращении домой; он даже начинает упаковывать книги — ведь теперь у министров нет к нему никаких особых поручений. Но проходит месяц за месяцем, проходит весь 1712 год, а он все еще остается в Лондоне, и, хотя и в этом году произошло немало достопамятных событий, автора «Дневника» они уже явно занимают меньше. Так, в частности, союзники, и в первую очередь, конечно, голландцы, увидя себя обойденными и обманутыми, не желали заключать мир на таких условиях, и тогда Болинброк решился на шаг, который нельзя назвать иначе, как предательским: он послал Ормонду, сменившему Мальборо на посту главнокомандующего, секретное предписание удерживаться от всяких военных столкновений с французами, каких бы действий в отношении союзников Англии те ни предпринимали, и, более того, Ормонду сообщали, что французы уведомлены об этом предписании. Едва ли есть необходимость говорить, что французы не преминули этим воспользоваться и нанесли несколько тяжелейших поражений голландцам. Но и этого мало: Оксфорд и Болинброк передали французам полученные ими от своего шпиона сведения о планах наступательной операции своего союзника Евгения Савойского. Наконец, когда Болинброк окончательно склонил французов принять его условия, Ормонду был дан приказ вообще увести английские войска с театра военных действий, что и было сделано прямо на глазах у негодующих солдат союзников. О тайных письмах французам Свифт почти наверняка не знал (много позднее они были обнаружены в архивах французского министерства иностранных дел) [Письмо Болинброка Ормонду, а также письма из французских архивов приведены в кн. Тревельяна. (Trevelyan G. M. England…, Ill, 216, 230—231).], но о секретных предписаниях Ормонду знал и, как это видно из «Дневника», вполне оправдывал такие меры и даже радовался тому, что подлых голландцев как следует проучили и сделали более сговорчивыми. Но, как бы то ни было, 11 апреля 1713 г. в Утрехте долгожданный мир был, наконец, подписан. Почему же Свифт все еще не уехал? Тут необходимо остановиться на обстоятельстве, доставлявшем ему едва ли не больше нравственных мук, нежели все драматические превратности судьбы торийского кабинета, борьба за власть между двумя его лидерами и сложные психологические коллизии находившегося среди двух огней Свифта, ни даже все перипетии подписания мира. Свифт мог с полным правом говорить о себе, что он служит кабинету тори не за плату, что он не получил от них ни фартинга, ничем им не обязан и помогает им по убеждению. О том, что никакого предварительного уговора насчет того, каким образом они отблагодарят его за услуги, не существовало, свидетельствует хотя бы история с попыткой Оксфорда (тогда еще Гарли) заплатить ему деньги. Свифт, судя по всему, считал, что коль скоро отношения строятся на основании доверия и дружбы и на него возложена столь ответственная миссия в жизни целой страны, то его высоким друзьям следует понять, что и его общественное и имущественное положение должно как-то этому соответствовать. Главное, чего он добивался, это — независимости; он не желал подачек — ни денег, ни должности капеллана при том же Оксфорде; он не хотел больше зависеть от чьих бы то ни было милостей. Надеялся, отчаивался и снова надеялся.

Еще в ноябре 1710 г., выпустив первые номера «Экзаминера», он выражает опасение, что его новые покровители, возможно, окажутся такими же благодарными, как и их предшественники; он даже и им самим говорит, что «… еще не знавал министров, которые бы хоть что-нибудь сделали для тех, кого допустили разделять свои удовольствия». Не раз повторяет он в своих письмах, что если бы мог уехать без ущерба для своего достоинства, то сделал бы это без промедления, но что возвратиться ни с чем выглядело бы уж слишком унизительно. До поры до времени у него есть убедительные доводы. Сначала он обещает вернуться к Рождеству, рассчитывая закончить тогда дело с первинами; потом — к весне следующего года, надеясь к этому времени сбыть с рук издание «Экзаминера»; потом возникает новая необходимость; он должен помочь Болинброку своим памфлетом, и он опять обещает приехать к Рождеству. Но только уже к следующему. Наконец, и оно миновало, и виги повержены, и дело с подписанием мира так или иначе продвигается к своей цели, и он ничем собственно не занят, но переносит свой отъезд на лето. Теперь он иногда по целому месяцу вовсе ничего не пишет («У меня нет ни досуга, ни настроения продолжать эти письма…»); предлогов для откладывания отъезда больше нет никаких, да и его корреспондентки, судя по всему, уже изверились.