Дневник детской памяти. Это и моя война - [12]

После «акции» для оставшихся в живых евреев мужчин был организован рабочий лагерь, куда и мы с отцом попали. Как ему удалось меня, ребенка, с собой оставить, не знаю. Таких, как я, больше не было. Наверное, помог его хороший немецкий, в молодости он служил в австро-венгерской армии. На работу мы ходили вместе. Лагерь был на Подгаецкой улице. Под конвоем мы ходили в каньон на заготовку щебня и гравия. Работа была изнурительная, нормы высокие, кормили баландой. Отец работал тяжелой кувалдой, и я ему помогал – таскал куски щебня в кучу. У каждого была сложена своя пирамида. В конце дня приходил немец, замерял выработку и обливал ее раствором извести, чтобы назавтра из этой кучи никто не мог взять в счет новой нормы.

* * *

Перед ликвидацией лагеря в начале лета 43-го мы ночью бежали. Была сильная гроза, и гром, помню, гремел. Сколько всего нас было, не знаю, оказавшись за колючей проволокой, все разбежались в разные стороны. Мы с отцом несколько дней скитались, а потом нас спрятали у себя молодые поляки. То ли это были мамины ученики, то ли папины сослуживцы, к нам они относились как добрые знакомые. Но нас случайно обнаружили их родственники, и, чтобы не подвергать риску ни хозяев, ни себя, нам пришлось уйти в никуда. Доносы поощрялись, и полицаи открывали охоту на евреев. Где мы только не прятались – в оврагах, в лесах, в посевах ржи и пшеницы, где можно было жевать недозревшие колоски. Без еды и воды. Я терял сознание от голода, слизывал росу с листьев. Помню, однажды ночью отец принес несколько штук черной редьки, буханку хлеба, с пяток яиц и воды две бутылки. Это богатство мы растянули, кажется, на две недели…

Когда пришла осень, дожди, лес оголился, зерно и овощи с полей убрали, прятаться стало сложнее. В октябре 43-го мы с отцом ночью пришли на хутор к знакомым, где год назад уже прятались во время «акции». На этом хуторе пряталась моя бабушка Роза, а с ней тетя Маля с дочкой трех лет. Их туда на возу под соломой вывез ночью из Бучача Михаил Иванович Луцив к своей сестре Варваре. Варвару Заривну отец знал давно, когда-то в мирной жизни он помог их семье, и теперь они в благодарность прятали нас. В сарае над коровой был сделан двойной потолок, набитый соломой. Там мы лежали в темноте, разговаривали больше жестами. Ночью спускались и ели раз в сутки – суп или борщ или картошку с маленьким кусочком хлеба. Несколько раз в морозы нас забирали на ночь в хату. Нервы у нас были уже на пределе. Мы понимали, что немцы отступают, в щели сарая видно было шоссе, а на востоке слышна канонада. И в тот роковой день 18 февраля 44-го, видимо, уже расслабились. Отец с тетей Малей и девочкой были в сарае внизу, а я с бабушкой в хате. Вдруг шум и крики, украинская речь во дворе. Мы с бабушкой быстро поднялись из сеней на чердак дома и, прихватив лестницу, укрылись соломой. Хозяев не было. Отец и тетя с дочкой на руках побежали с хутора. Но что они могли против вооруженных отступающих карателей?! Их убили на наших глазах. На глазах бабушки погибли ее дочь и внучка. Ночью там же, в поле, мы их похоронили. А через 6 дней пришла Красная Армия!

* * *

Первая оккупация длилась 32 месяца. В памяти возвращение в Бучач – на месте родительского дома пепелище. Бабушкин дом цел, но там давно живут чужие люди. Мы нашли полуразрушенный дом без стекол. Окна завесили тряпками. Спали на тряпье, на железной кровати, которую принесли из школы, где размещался немецкий госпиталь. Помню бабушку, совершенно надломленную. В свои 63 года это была глубокая старуха в изношенной одежде, с глазами, полными отчаяния. Эти глаза всегда передо мной! Три ее молодые дочери погибли со своими детьми. Из нашей родни мы никого не нашли. Всех уничтожили…

А немцы скоро снова пришли, и я с бабушкой отступал на восток вместе с нашей армией. Помню воздушный бой над нами. Дорога была не просто тяжелой, в распутицу для бабушки она оказалась невыносимой. Бабушка Роза села на землю и приказала мне: «Иди один, хоть ты спасешься». И я пошел один. Дорога эта – память на всю жизнь! Военная техника буксует, лошади вязнут, люди выбиваются из сил…

Наконец мы пришли в город Чертков. На следующий день пришла моя бабушка с синими распухшими ногами. Но надо было идти дальше, в Скалат, потому что немцы опять стали наступать и началась паника…

В Скалате мне пришлось попрошайничать, чтобы выжить. Военные не скупились. Нас было много, маленьких попрошаек. И мы сообразили, что фронтовой госпиталь – это наш шанс выиграть борьбу с голодом. Полевая кухня была огорожена, но запахи… Ах, эти запахи! К концу раздачи вся ребятня ложилась вдоль ограды и просовывала под нее пустые консервные банки. Если что-то оставалось, то солдат-повар ходил с черпаком и нам разливал, а мы бежали к своим родным, чтобы вместе поесть.

* * *

И вот однажды мне кто-то, наверное, свыше послал встречу с лейтенантом медслужбы. Его звали Лимарь Павел Лаврентьевич. Он посмотрел на меня и вынес дневную солдатскую порцию – граммов 600 черного хлеба, посыпанного настоящим сахаром! Я немедленно съел и на него посмотрел. Он сказал, что мне больше нельзя, а то умру. Раненые бойцы меня так жалостливо рассматривали. Я был худой, забитый оборванец, завшивленный, в ботинках разного цвета и размера, да еще на одну ногу А чтобы ботинки не потерялись, надо было их подвязывать тряпками. Расспросил лейтенант про мою судьбу, сказал «жди» и пошел к начальнику госпиталя…