Дневник - [70]
В 1942 г. семью Берр настигают нацистские репрессии. 23 июня Реймон Берр, до недавнего времени вице-президент компании «Кюльман»[268], арестован и вскоре отправлен в лагерь Дранси. Фирма платит залог, благодаря чему 22 сентября 1942 г. его выпускают с условием, что он будет выполнять служебные обязанности, находясь дома и ни с кем не вступая в контакт. Но круг сжимается, семейству все чаще приходится уходить из дома. 14 февраля 1944 г. Элен Берр пишет: «Я по-прежнему ночую у Андре, а родители — у Л[уазле]. И каждый вечер, когда надо уходить, так и подмывает заупрямиться. […] Всему виной усталость и искушение остаться дома, поспать в своей постели — это они подбрасывают доводы, которые мы уже давно обсуждали и сознательно отвергли». Берров укрывают разные знакомые. Но вот 7 марта 1944 г. они решают переночевать дома. А 8-го в 7.30 утра их арестовывают и вскоре отправляют в Дранси. Элен депортирована вместе с родителями 27 марта 1944 г., в день, когда ей исполнилось 23 года.
Реймон Берр попадает в лагерь Аушвиц-III — Моновиц. В конце сентября 1944 г. у него на колене образовалась флегмона. Он умер в результате вмешательства врача-антисемита. Вот что написал об этом в 1947 г. Давид Руссе в книге «Дни нашей смерти»[269]:
Бернару помогала память о Реймоне Берре. Берр очутился в Krankenbau из-за флегмоны на ноге, за ним хорошо ухаживали Blockältester 16-го барака, немецкий еврей, коммунист и молодой Stubendienst[270] поляк Манелли, но он все же угодил в руки главного врача — поляка, отъявленного антисемита, который прооперировал его и, по всей вероятности, отравил, согласно приказу начальства.
Бернар с удивлением вспоминал, как интересно и понятно, даже для простого человека, Берр рассказывал о математике. И как он совершенно отстраненно анализировал перед всеми, для всех, для самого себя собственный лагерный опыт. Такая сила воли; неослабевающая решимость сохранять самообладание побуждала Бернара ревностно следовать его примеру. В нем еще жила молодая сила, он был способен на такие порывы.
В избранных личностях он видел идеал и неизменно восхищался ими, подобно многим, всю жизнь сохраняющим веру в мифических героев. Он хотел кончить свои дни, как Реймон Берр.
Антуанетта Берр умерла в газовой камере 30 апреля 1944 г. «Передайте им, что мне было не страшно», — просила она.
Только Элен прожила больше года. 31 октября ее увозят из Аушвица, 3 ноября она прибывает в Берген-Бельзен. Надин Эфтлер, которая была вместе с ней в Аушвице летом 1944 г., так говорит о ней в письме 1993 г.:
Так и вижу, как она сидит по-турецки или полулежит, приподнявшись на локте, на третьем, верхнем ярусе нар (мы спали по десять человек на нарах). Вокруг нее всегда собиралось, много народу, она неспешно рассказывала, как жила до лагеря, и вдыхала в нас жизнь, так что на какое-то время мы забывали, где находимся. Я еще и сегодня ясно вижу ее лицо. Это и было самым поразительным: необыкновенное спокойствие в сочетании с жизненной силой, которое она старалась нам передать. Что она нам говорила? Всячески нас ободряла; могла одной лишь магией слов перенести нас куда-то далеко от лагеря, от этого бесконечного ужаса. Еще в ней была некая нравственная красота, некое, скажем так, природное благородство. Ее единственную я запомнила по фамилии, потому что она любила повторять, что ее зовут Элен Берр.
В этой «клоаке зла»[271] она не теряла веры в будущее. У нее хватало сил бороться с кошмаром, который ее окружал. Она берегла свою душу и души подруг — напевала свои любимые мелодии, чтобы отогнать уныние от себя и других узниц: Бранденбургские концерты и сонату для скрипки и фортепиано Сезара Франка.
По рассказам немногих свидетелей, собранным в мае 1945 г., когда освобождали концлагеря, Элен была единственной, кто подходил к одной заключенной, сошедшей с ума. «Думаю, со мной случится то же самое», — говорила она своей вскоре умершей подруге Алисе. Но вышло иначе. Утром, за пять дней до освобождения лагеря англичанами больная тифом Элен не смогла встать и выйти на перекличку. Ее забила до смерти охранница. Вернувшиеся в барак женщины нашли ее лежащей на полу. Так угасла еще теплившаяся в ней искра жизни (свидетельства собраны Денизой Жоб).
20 июня 1945 (1946?) г. — Жан Моравецки писал Денизе Жоб:
Такие создания, как Элен, — не уверен, что они вообще есть, — не только прекрасны и сильны сами по себе. Они озаряют красотой и увеличивают силы тех, кто умеет их понять. Для меня Элен была символом силы — той светлой силы, которая и есть сама красота, гармония; притягательность, верность, надежда и честность. Все это погибло. Смерть отняла не только женщину, которую я любил, но нечто большее: душу, столь близкую моей (читая дневник, я еще острее ощутил эту потерю). Все, что я отдал Элен: верность, нежность, любовь — она унесла с собой. Я даже не могу сказать: в могилу… и это так ужасно. Унесла и другое сокровище: чудный источник, из которого я мог бы в будущем черпать силы, и даже успел ненадолго приникнуть к нему. Что такое полгода? Однако полугода хватило, чтобы связать наши жизни прочными узами, которые могла бы развязать лишь смерть, и она их развязала. Даже в разлуке Элен занимала во мне все больше места. Я все-все хранил для нее. И как я мог оставить ее, не убедившись, что она в безопасности?
