Дневник 1982 года - [2]

— Здесь — Кулешов очень похож, жена тоже. Он говорил, что ему зака­зана в «Пр[авде]» статья против Селезнёва, Кожинова и т.п.

— События со мной прояснились: нашим балбесам было дано указа­ние на уровне Сенечкина от Севрука, Костаков жутко перепугался и стал действовать по-солдатски грубо. ФФ сильно перепугался, но уже с др[угой] стороны, он сообщил аж Маркову и выбрал удачную линию: это вызо­вет взрыв, ибо будет истолковано как расправа за 11-й номер. Разумеется, Марков его поддержал. Потом ФФ позвонил Лукичу, тот о моей статье отозвался почти положит[ельно], но сказал, что револ[юция] не только тра­гедия, но и праздник, как Л[енин] го­ворил. (Хорош праздник: пол-России уморили от ЧК и тифа, а вторую по­ловину унизили, а «Т[ихий] [Дон]», конечно, произведение праздничное!) Лукич прямо посоветовал обратиться к Севруку, а уж в случае чего — сно­ва к нему. Севрук явно встревожился (видимо, ФФ и Маркова пристегнул), стал врать, что ничего не знает и об­ратит внимание. Тут же к ФФ стал дозваниваться Сенечкин, даже домой вечером звонил и чуть ли не извиняю­щимся тоном стал говорить, что ничего не произошло и т.п. К нашим балбесам я даже не звонил, наконец, Котомкин просительно пригласил меня к Костакову в 4 часа; не могу, говорю, занят, давайте в три; «но он приедет специ­ально, он на больничном, я постараюсь перенести» — тогда перезвоните — «да, да, спасибо» (он так и сказал, ни­чтожество: спасибо). Потом Осетров мне передал, что тот «обиделся», но через секретаршу пригласил меня 14-го в 11. Я пришёл и молча выслушал его сбивчивое объяснение, довольно смущенное, что ему-де удалось сокра­щение приостановить. Я очень холод­но сказал об оскорбительности всего и моральном ущербе, он стал оправ­дываться и как мелкий плут намекать на бедного Котомкина. Потом зашёл я к бедному Котомкину к[оторы]й от всего насмерть перепугался, стал за­верять о своём сочувствии моим взгля­дам, «но ведь понимаете, пишут пись­ма о власовцах, о фашистах». Это всё сионисты, говорю, а мы должны и т.д., распёк беднягу. Теперь они-то уж по­боятся меня задевать.

— Думаю, однако, что мне не следу­ет широко рассказывать об истории с моим неудавшимся увольнением, хоть история и окончилась в мою пользу: люди типа Гусева— Десятерика мо­гут пугаться иметь со мной дело. Для определения шайки Бровастого при­думал замечательное имя: Иноземцев— Агентов.

— Москаленко призвал меня к себе. Он очень стар и даже старчески дряхл, но подтянут и красив, обаяте­лен. Едва слышит, его адъютанты орут немыслимо, меня он, кажется, даже не услышал. Вспомнилось, что о нём будет писать «Огонёк», он попро­сил Софронова в авторы меня, тому бы согласиться, ибо из героев войны только он один в действии остался, ибо, он сказал, Чуйков, Баграмян и Ротмистров в госпиталях и совсем плохи; никто бы не посмел указывать Маршалу об авторе, но пока Толя, старый жулик, меня отклонил: надо, мол, человека его, Маршала, уровня, предложил Чаковского («я его не тер­плю», — сказал Маршал), Карпова («я смотрел его книгу о войне, она никуда не годится»), Стаднюка («он всё пере­врал»), а потом стали думать о Жили­не («его в армии не любят») и о каком-то академике. Выходит, я должен написать для кого-то текст. Что ж, я сделаю, хоть и обидно. Пожаловал­ся Высоцкому, тот даже огорчился, сказал, что поговорит с шефом («мо­жет быть, он устыдится», — сказал Серёжа; не думаю). За это я попросил у помощников подписать у Маршала предисловие и позвонить в Воениздат, обещали. Попутно Маршал рассказал, указывая на фото своё с орденами: у меня нет ни одного ордена за ста­рость, все боевые; когда мне исполни­лось 50, я предложил отправить в Ко­рею МИГ-17 и 130-мм пушки-зенитки, Сталин сказал: «М[оскаленко] хоро­ший генерал, но плохой дипломат», ничем не наградили, перед 60-летием я повздорил с Хрущёвым, а когда ему напомнили, он сказал: «Ну и х.. с ним, пусть пьянствует в одиночку». Похва­лил Огаркова, сдержанно отозвался о Куликове.

— Заходил вдруг Залыгин, очень хвалил Крупина, будет писать о нём в «Л[итературной] г[азете]», о Кожинове отозвался сдержанно, но не бранил (его суждения на этот счет — самоуве­ренная серость). После славный Саша Карелин сказал (у него очень гибкий и артистичный ум, не хватает немнож­ко глубины и образования): он бы вме­сто разговоров дал бы вам 5000 и ска­зал — отдадите, когда сможете. Верно, эти кулаки и копейки не пожертвуют, хотя и миллионеры, просили же за меня у Углова и Проскурина.

— Фост: Германия всегда имела блестящую армию и проигрывала, ког­да воевала с нами. С Семилетней войны мы полтора века не воевали с немцами, и за это время обе страны преврати­лись в могучие державы. Потом нача­ли воевать и их разгромили, и нас обе­скровили.

— Бровман Григ[орий] Абр[амович] — мой сосед по столу: как-то с писательской группой был в Красно­даре, поехали в Тимашевскую, жили в гостинице, а там уборная во дворе, но есть запертые апартаменты, с уборной, ванной и задним ходом во двор — это для Медунова, им объяснили, когда он приезжает, к нему водят девушек, многие, ему рассказывали, даже обо­гатились. Мы с ним имели короткий, но напряжённый разговор. Я сказал: нуж­на чистка партии, если мы большевики, а не слякоть. Он: но было решение бо­лее не проводить чисток, а потом — каков же критерий? Я: честный и вор, а решение можно принять любое.