Дневник 1931-1934 гг. Рассказы - [165]

А русский получил свою дозу удовольствия. Излившись в меня, он не захотел выходить и готов был продолжить, но я вывернулась из-под него. «А теперь я хотел бы посмотреть на вас», — прошептал он.

Но Марсель воспротивился. Гостю пришлось уйти. Он распрощался, поблагодарив меня горько-ироничным тоном, — очень уж ему хотелось остаться с нами.

Марсель бросился к моим ногам.

— Это было жестоко. Ты же знаешь, что я люблю тебя. Это было очень жестоко, безжалостно.

— Но ты же сильно разгорячился от этого, не так ли? Ты здорово возбудился.

— Да, но мне было и очень больно. Я бы не хотел так обращаться с тобой.

— А я и не стану тебя просить обращаться со мной жестоко. Я от жестокости не возбуждаюсь, наоборот, это меня расхолаживает. Но ты ведь сам просил меня, ты-то от этого возбуждаешься.

— Ладно, а что ты теперь хочешь?

— А теперь я хочу, чтобы меня взяли, пока буду смотреть в окно, — сказала я. — Пусть люди меня видят. Хочу, чтобы ты брал меня сзади и чтобы никто не мог догадаться, чем мы занимаемся. Я люблю тайну в этом.

Итак, я встала у окна, оперевшись на подоконник. Меня могли видеть из домов напротив, пока Марсель брал меня, пристроившись сзади. Конечно, мне было очень хорошо, но я не показывала никакого вида, что получаю удовольствие. Просто выглядываю в окно и все тут. А Марсель вовсю пыхтел у меня за спиной, и уже начинал терять контроль над собой. Но я все приговаривала: «Спокойно, Марсель, делай все это тихо, чтобы никто не мог понять».

Все видели нас, но мы производили впечатление людей, выглянувших в окно, просто для того, чтобы поглазеть на улицу и вдохнуть свежего воздуха. Но нас потрясал оргазм так же, как и сотни пар в ту минуту, за дверями и под крышами парижских домов.

Наконец мы устали и закрыли окно. Расставаться еще не хотелось. В темноте болтали, предавались мечтам и вспоминали.

— Ты знаешь, Марсель, за несколько часов до нашего свидания я ехала в метро. Обычно стараюсь не попадать туда в часы пик, но так уж случилось. Меня толкали со всех сторон, стискивали. Вагон был битком набит. Вдруг я вспомнила рассказ Алруны о приключении в вагоне метро, когда она убедилась, что Ганс пользуется толчеей, чтобы втихомолку ласкать женщину. И в ту же минуту я почувствовала, как чья-то рука тихонько прижалась к моему платью. Как бы случайно. Пальто мое было распахнуто, платье на мне было тонкое, и эта рука легко поглаживала сквозь тонкую ткань платья самую верхушку моего грота.

Я не сдвинулась с места. Человек, к которому прижала меня толпа, был настолько выше меня, что я не видела его лица, а поднимать глаза не стала — я была уверена, что это именно он, и не все ли мне равно, как он выглядит. А рука не унималась и жала все сильнее и сильнее, уверенно прогуливаясь по обводам моего лона. Я чуть подалась вперед, чтобы еще лучше ощущать его пальцы, которые становились все тверже, настойчивее и уже добрались до нижних губ и занялись их исследованием. Я чувствовала, как поднимается, растет во мне сладкая теплота, наслаждение от этих ласк. Вагон качнулся, нас еще плотнее прижало друг к другу, и я стала тереться об его руку, придавая ему еще больше уверенности. Я чувствовала, что вот-вот кончу, и все энергичнее терлась об его руку, а рука оказалась сообразительной. И сознавая, что оргазм приближается, меня продолжали ласкать, увеличивая темп движений, пока я не кончила. Все мое тело потрясли судороги наслаждения, и в это время поезд как раз подошел к конечной остановке. Людской поток хлынул к дверям, и мой мужчина исчез, словно растворившись в воздухе.

Была объявлена война. На улицах плакали женщины. Это была первая ночь с затемнением. Мы уже пережили репетицию этого, но настоящее затемнение совершенно не похоже на учебное. Учебная тревога была веселой, а теперь Париж посерьезнел. Улицы погружены в полный мрак. Только то тут то там красные, синие, зеленые огоньки светофоров, тусклые, как лампадки перед иконами в русских церквах. Все окна занавешены черной материей. Витрины кафе тоже или же закрашены темно-синей краской. А ночь… Теплая сентябрьская ночь, и темнота делает ее еще теплей, еще мягче. И что-то странное разлито в атмосфере — надежда, напряженное ожидание.

Я осторожно пробиралась по бульвару Распай по направлению к «Дому»[176]. Там надеялась спастись от одиночества, встретить знакомых, поболтать с кем-нибудь. Наконец я пришла. Народу было полно, больше всего солдат и обычных посетительниц — шлюх и натурщиц. Не хватало многих художников и артистов. Большинство из них были вызваны к себе домой, каждый в свою страну. Уехали американцы, уехали испанцы, и немецкие эмигранты не занимали больше столики. «Дом» стал снова полностью французским.

Я села за столик, и вскоре ко мне присоединилась Жизель, милая девица, с которой мы несколько раз уже сиживали здесь. Она обрадовалась мне, а я ей. Она не могла оставаться дома: она жила с братом, а его мобилизовали, и в доме стало тоскливо и неуютно. Потом другой наш приятель, Роже, подсел к нам. Вскоре нас было за столом уже пятеро. Все мы пришли в кафе, чтобы побыть на людях. Всем нам было тоскливо и одиноко. Темнота отделяет человека от других, и вырваться из нее трудно, она загоняет человека в дом, но мы сумели вырваться и сидели теперь, радуясь свету и людям. Солдаты веселились вовсю, все были здесь друзьями. Людям не надо было ждать, пока их представят, барьеры рухнули. Над каждым нависала одна и та же угроза, и в каждом жила жажда общения, поиск тепла и дружбы.